Все, что было у нас - [50]

Я тогда год встречалась с одним человеком, и начала понимать, что он мне дорог, а когда он стал мне дорог, я начала понимать, до чего же мне было наплевать на всё раньше. У меня начали открываться глаза, и я начала понимать, что было не так раньше. Я знала, что что-то не так, но вот разобраться в этом никак не могла. А случилось это на собрании группы вьетнамских ветеранов — я поняла, что вся моя ненависть к вьетнамцам и желание их убивать были, по сути, отражением всех моих страданий, которые я испытывала, видя как умирают и страдают эти юноши… И как они были мне дороги, и как часто мне приходилось стоять, глядя на них, и думать про себя: «Ты только что остался без ноги, ни за что ни про что». Или «ты скоро умрёшь ни за что ни про что». Ни за что. Я бы никогда, никогда им этого не сказала, но они знали, о чём я думаю.

Я просто ничего им не говорила, и они никогда ничего не говорили мне. Но я откуда-то знала о том. Помню, был один юноша, было ему девятнадцать лет, и у него была полная стипендия для учебы в университете штата Пенсильвания. Я до сих пор помню, как его звали… Его вертолет разбился. Он загорелся, и ожоги у него были — сто процентов тела, нога была чёрт знает какая, вся разодрана. Спасти его мы никак не могли. Совсем невозможно было спасти его, но он был ещё жив. Поступил он где-то в полдень, и был в очень беспокойном состоянии. К этому времени глаза его распухли так, что уже не открывались. Лицо было всё раздутое. Я заступила на смену в три часа, медсёстры дали мне его карточку, рассказали… Показали… Они сняли простыню, и я увидела его в невообразимом состоянии. Они сказали: «Мы с ним разговаривали — о том, что скоро его отправят, и о стипендии его, и о том, как он поедет домой, но он, конечно, уже не жилец. Мы даем ему кислород, чтобы ему чуть-чуть полегче было дышать». И я подумала про себя: «Судя по моему опыту, каждый из тех, кого я видела, знал, что умирает. И он знает. А жить ему осталось недолго, и поэтому надо нам поговорить». Ну, подвели меня к нему, я представилась и говорю: «Слышала, у вас полная стипендия для учебы в университете штата Пенсильвания». А он отвечает: «Ага, но мне она, похоже, уже ни к чему. Думаю, из этой передряги я уже не выберусь». И я не могла ничего сказать. Я всё понимала, он всё понимал, и я просто не знала, что тут можно сказать. Я сказала: «Может, надо что-то написать вашим родным, девушке?» Он сказал, что ничего не надо.

Морфий давали примерно каждые два часа, что для морфия почти предел, а я стала давать его ему каждые полтора часа. Я знала, что наркотик накапливается в организме — но я просто не могла глядеть на его мучения. Вот так он и умер несколько часов спустя. Выглядел он так ужасно, что санитары даже прикасаться к нему не хотели, в мешок не хотели класть. А я пошла и всё сделала. Пока жива буду — не забуду. До чего же зазря, да? Жизнь зазря, зазря, зазря загублена.

И так — снова, снова и снова. Видела постоянно этих — ну, что приходили и раздавали «Пурпурные сердца» прямо в палатах. А я смотрела на людей, пока они получали свои «Пурпурные сердца». В тот момент казалось, что всё это что-то для них значит, поэтому я ничего не говорила. Ни разу ничего не сказала, ни разу не сказала ни слова о том, что всё это настолько зазря. Мне бы и во сне подобное в голову не пришло, потому что они всё равно всё понимали, но им было бы чертовски больно услышать это от других. Но я вот глядела на этот несуразный жалкий обряд, а они получали «Пурпурные сердца» за то, что не всё у них отрезали, и я думала: «Вот, дают тебе медаль, и что? Зачем она тебе? Ногу тебе она не вернёт. И шрамы твои не разгладит. И не избавит тебя от боли, с которой ты столкнёшься, когда приедешь домой, встретишься с родными и вернёшься в общество. Всё это у тебя впереди, и тебе придётся с этим как-то разбираться… И ничто этого не компенсирует».

Помню одного юношу — он остался без ноги и ходил на костылях. Он очень хорошо к ним приноровился. Прошло тогда, наверное, несколько недель после того, как он остался без ноги. Мы их дольше шестидесяти дней не держали. У нас было принято так: если за шестьдесят дней мы человека не излечиваем или не хороним, надо как-то с ним расставаться. И вот он пошёл, позвонил матери и рассказал ей, что остался без ноги. До этого он держался очень даже хорошо. Я говорю ему: «Ну, и что мама сказала?» Он отвечает: «В общем, заплакала она». Я видела, что у него слезы готовы навернуться на глаза, но он этого не хотел, потому что палата была на двадцать две койки. Там все были у всех на виду, а они не любят плакать на глазах у всех. Поэтому я просто обняла его — на глазах у всех, и ему стало легче.

ПОНЯТИЕ О ЧЕСТИ

Джонатан Полански

Стрелок

101-я воздушно-десантная дивизия

I корпус

Ноябрь 1968 г. — ноябрь 1969 г.

Ал Сантоли

Стрелок

25-я пехотная дивизия

Даутьенг

Март 1968 г. — март 1969 г.

Джонатан Полански: Помню, я тогда ждал отправки в Окленде, в лагере, откуда отправляли за границу. Как раз тогда Джонсон прекратил бомбардировки, в ноябре 1968 года. И все подумали: «Фантастика! Может, никуда ехать и не придется. Может, всё кончится». Бог ты мой, что за глючные мечты.