Все, что было у нас - [32]

Без дрочева никак нельзя. Слишком важная роль ему отводится. Потому что та разновидность дрочева, которой тебя подвергают при прохождении начального курса, очень проста. Легкая разновидность. Но дрочево, какое бывает на войне, когда лежишь рядом с пацаном, с которым провел одиннадцать месяцев бок о бок, и вы стали с ним совсем как братья, и, совершенно неожиданно, его мозги зашлёпывают тебе нос — это уж другая разновидность дрочева. А что хуже всего — в девяти случаях из десяти, когда такое происходит, противника там уже нет. Даже выстрелить не в кого. Злобу свою выплеснуть некуда. Тоска берёт. Вот что такое дрочево. Если не можешь выдержать подготовку, то вот такого уж точно не выдержишь, хрен когда.

КАК МЕНЯ ЗАГРЕБЛИ

Джонатан Полански

Стрелок

101-я воздушно-десантная дивизия

I корпус

Ноябрь 1968 г. — ноябрь 1969 г.

В мае 68-го у меня была скромная работёнка в фирме «заказы почтой». Однажды после обеда я пришёл домой, пошёл в свою спальню и увидел на кровати письмо. Отец орёт: «Джон, тебе письмо пришло. От президента, наверно». Помню, как поднял я то письмо, посмотрел на него и тут же сел — сразу и не поверил. Через семь дней я должен был явиться на улицу Уайтхолл-Стрит.[53]

Мы прошли медицинское обследование, и нам сказали через пять дней явиться снова. Нас были тысячи. Ничего при себе не было. Нас строем отвели в подземку, довезли до Пенн-Стейшн, засунули всех в поезда до Южной Каролины. Когда мы туда приехали, нам раздали такие открытки с заранее напечатанными словами: «У меня всё хорошо, я в Форт-Джексоне, штат Каролина». Нам сказали: «Поставьте подписи и напишите адреса».

Ну, отец мой, само собой, был страшно доволен. Он хотел, чтоб меня призвали. Я как бы болтался без толку. Он думал, что там меня приучат к порядку, сделают из меня мужчину. Он сам был сержантом на Большой войне, поэтому не мог дождаться, когда же я постараюсь… Что такое война я, собственно, даже не представлял. Мы с отцом никогда всерьёз о ней не разговаривали. Я рос, абсолютно не интересуясь последними событиями. Газеты меня никогда не интересовали, а если я и включал телевизор, так только чтобы «Супермена» посмотреть. Вопрос о том, чтобы в армию не ходить, мне в голову никогда не приходил, потому что там было почти без вариантов.

Помню, что когда я во второй раз отправился на Уайтхолл-Стрит, когда нас всех оттуда и загребли, мой приятель, Эулис Коннорс, чёрнокожий, пришёл с истыканными руками, весь в следах от уколов, и первым делом заявил: «Никуда я не поеду». Помню, как я поглядел на него и удивился ещё — зачем он это делает?

Помню, как вышел с Уайтхолл-Стрит среди тысяч других парней, направлявшихся к подземке. Пока мы шли по улице, всякие юнцы с длинными волосами вопили и орали на нас, и нам пришлось идти как сквозь строй. Я не знаю, отчего это, собственно, так происходило. Я не испытывал сочувствия ни к ним, ни к себе. Я понимал, что что-то происходит, но ни хера не знал, что именно.

Сержанты выстроили всех в длинную шеренгу и приказали всем рассчитаться по четыре. Все рассчитались по четыре, до самого конца шеренги. «Каждый четвёртый — шаг вперёд». Я посмотрел налево, направо, и сделал шаг вперёд. «Вас всех — в морскую пехоту». Они в морпехи набирали. И вдруг я почувствовал, что у меня перехватило дыхание. Я покраснел и стал обливаться потом, потому что прозвучало это угрожающе. И вдруг высокий чёрный парень, стоявший рядом, делает шаг вперёд и говорит: «СЭР, Я ХОЧУ В МОРСКУЮ ПЕХОТУ». Сержант посмотрел на него, посмотрел на меня, а я весил около 110 фунтов,[54] и сказал мне: «ТЫ, обратно в шеренгу». И я сделал шаг назад, совершенно, совершенно не в себе.

Один пацан, с которым я познакомился, и который мне понравился, был назначен старшим в Синей группе. Нас всех, все эти тысячи, разбили на группы по цветам. Сержант сказал: «Мы назначаем его старшим в Синей, потому что вид у него солдатский». Никто не был против.

Когда мы прибыли в приёмный лагерь в Форт-Джексоне, этот парень сломался совершенно. Он ещё раньше решил, что в армию не хочет. В первую же ночь он подошёл к моей койке и сообщил, что уходит. Я был потрясён. Нам уже и головы побрили, выдали всем одинаковое обмундирование, и номера присвоили. В следующий раз я увидел его дня три-четыре спустя. У него были следы на лице. Возможности поговорить с ним нам не представилось. Он ещё три-четыре дня там пробыл, его держали вроде как в карантине. При нём постоянно был сержант. Через три дня я услышал, что он снова слинял. Наш сержант всё повторял: «Тот парень, помните того парня? Бегун он. Не стоит становиться бегуном».

Последнее, что я о нём слышал — в психушку отправили. Он вроде как свихнулся и сорвался. А я всё думал об этом парне с его широкой улыбкой, и о том, как сержант на сборном пункте сказал: «Я назначаю его старшим, потому что вид у него солдатский». Мне было как-то трудновато понять, как одно могло сочетаться с другим. О нём я вспоминаю, наверно, не реже, чем о тех, с кем провёл девять-десять месяцев в Наме. Интересно, где он сейчас?

Помню, как сидел в самолете как раз перед посадкой в Камрань-Бее. То же самое, что на вертолете перед атакой. Почти не глядишь другим в глаза, потому что не хочешь, чтобы другие увидели страх в твоих глазах, а ты не хочешь увидеть страх в их глазах. Я думал только об одном: мы скоро сядем во Вьетнаме, а я без оружия. И я не понимал почему. И я не знал: надо ли всё делать как в кино, когда в самолёте откроется дверь — падать ли на землю и ползти на животе по трапу. Будет там кто-нибудь с патронами для нас? Будет там кто-нибудь, чтобы сказать, что делать? И как вообще всё будет, господи Исусе? И почему самолёт без стюардесс?