Время жестоких снов - [67]

– Ведьма полезная, – согласно кивал корчмарь, некогда спихранский пивовар, которому после знаменитого бунта пришлось бежать вместе с семьей в леса. – Мы, ваше преподобие, в дикости живем, а ведьма – женка бывалая, коль хворь какая наступит, зельями человеку здоровье вернет, а когда бабе рожать пора придет, и дитенка примет. Сюда-то лотошник разве что заглянет, да вы ж и сами, ваше преподобие, видите. Скажите-ка, народ, сколько времени минуло, как сюда странствующий цирюльник наведывался?

– С полдюжины лет будет-то, – пискляво отозвалась одна из теток. – А как мужику моему зубы рвал, едва его после Бабуся спасла – опух, словно шар, да морда вся от гнили почернела.

– А сколько по лесам нынче волкулаков расплодилось от воевания того! – драла глотку другая. – А упырей сколько, а вейдухов! И кто нас, стало быть, оборонит, ежели ведьму в огонь кинете?

– Старушечку, – с отвращением добавил Влокита, который не далее, как две ночи назад упился с Бабусей Ягодкой скальмерским вином, заправленным любовницей столь густо, что оба аж до рассвета бегали голышом по южным склонам, творя там разнообразнейшие непотребства. – Стыд один.

Канюк слегка покраснел и забеспокоился.

– Так я ведь, добрые люди, – принялся растолковывать, – не желаю ее сразу морить или там огнем напрасно преследовать. Вас я также не виню – брошенных в одиночестве, без поддержки и опеки духовной; оно и не удивительно, что вы с пути сбились. И ежели утверждаете, что никакой кривды она не чинит, тогда надобно будет ее сперва ласковыми словами наставить и предостеречь. Ибо, может, и вправду она лишь слабая женщина, что от порочности натуры своей пала – такое ведь не единожды случалось. Широко известно: когда у женок по старости ум за разум начинает заходить, а кровь продолжает бурлить, как у молодых, тогда и мысли – странные и неразумные – приходят: что с демонами можно побрататься, по воздуху летать да вредные чары накладывать. С такими ласково надобно, заботой и уговорами…

– Так вы ее и уговаривайте! – крикнул запальчиво корчмарь, которому недавно Бабуся плюнула в самую середину лысины, когда летала над заездом на своей любимой жерди. – Уговаривайте ее, ваше преподобие, сколько влезет. Но нас в то не вмешивайте.

Несколько селян хмуро поддакнули.

– А противу волков – это с солтысом надо переговорить, – продолжал Канюк, – чтоб тот стражу вокруг села послал. Кто у вас тут солтыс?

Мышастый конокрад глубже сунул руки в карманы, Ортиль презрительно сплюнул в бочку с нечистотами, а лысый Ковлик пнул коновязь и грязно выругался.

– Как же это? – удивился Канюк. – Ведьма есть у вас, а солтыса нет? Надо б собраться побыстрее, выбрать мужа достойного и важного да и назначить его солтысом. Надо ведь, чтобы в селенье кто-то верховодил.

– Какое там «надо»! – заорала из-за спин бабка Корделия, вдова мельника, тетка крепкая и в плечах столь широкая, что еще при жизни старого Бетки умудрялась сама по два мешка муки с телеги снимать и на мельницу отволакивать. – Никакого «надо», ваше преподобие! Да и по какому такому праву?!

Протолкалась вперед и погрозила Ортилю кулаком, поскольку тот слишком уж смело глянул на нее.

– По какому такому праву, спрашиваю я, должны они нами верховодить? Они ведь даже не местные, года еще не будет, как Бабуся их в долину из мира пригнала. А я теперь должна тех голозадых разбойников да конокрадов к власти приставлять? Не дождетесь, ваше преподобие! Да и откуль мне знать, останутся ли они здеся или по весне, будто кукушата, прочь полетят, добра к тому же понакравши?

– Святая правда! – несколько женских голосов пылко поддержали ее. – Святая правда!

– И так я вам, ваше преподобие, скажу, что предводительствовать мною никто не будет, – продолжала запальчиво вдова. – Потому как здеся и земли мои, и скот мой, и мельница, и деньги. У меня под юбками не чешется, чтобы собственного парнягу себе за хозяина брать, – глянула она на баб, из которых кое-кто смущенно потупился. – И пусть никто тут не обманывается, что ежели в избе живет, то скоренько и солтысом заделается, – потому как лишь по доброте нашей здесь он пребывает!

Она встала напротив Канюка, красная от злости, крепкая, в черном своем платье и вдовьем платке.

– А ваше преподобие пусть не слушает, что там болтуны языком мелют. Дом пробста мы подготовили, суп сварен, да и пора для вечери подходящая.

Выдернула у него из руки вожжи, и гнедок послушно двинулся за нею.

Хочешь не хочешь, а пришлось Канюку сделать то же самое.

* * *

Когда накормленный и вымывшийся Канюк наконец-то возлег под пуховой периной, милостиво одолженной мельничихою Корделией, гордой обладательницей одной из двух таких перин в сельце, Кошка Ведьмы вынырнула из чащобы, которой поросли остатки усадьбы владыки. Неспешно, с задранным хвостом, прошествовала она по главной улице села к дому пришлеца. Была это небольшая избенка, притулившаяся к задней стене храма, и столь свежая при том, что дерево, казалось, еще светилось в темноте. Кошка Ведьмы фырканьем предостерегла мелкого щена, которого по непонятным причинам привязали у самого входа, и вскочила на крыльцо. Двери, правда, были закрыты на крючок, но Кошка Ведьмы не зря столько лет обитала подле Бабуси Ягодки. Лунный свет затанцевал на сосновых досках, крючок отскочил с глухим стуком. Кошка Ведьмы чарующе зевнула и переступила порог.