Время жестоких снов - [49]

– Позже я пришлю тебе координаты, – сказал отец. – Поищешь новые следы.

– Может, удастся еще одно сообщение сложить. – Я не сумел скрыть возбуждение.

– Хорошо бы. Нам нужно спешить, чудесь собирается с силами. Намечается что-то крупное.

Сердце мое застучало еще сильнее.

– Близится время наступления, – сказал я.

Он только кивнул. Наступление. Слово это возвращалось все чаще, как симптомы смертельной болезни. Мы зря обманывали себя тем, что ситуация стабильна и наблюдаемые в бездне перемещения врага – только ложная тревога, но вместе с тем этого же мы и боялись больше всего. Наступления чудеси, окончательного вторжения.

Не знаю, что еще можно было сказать. Впрочем, он тоже не знал.

– Я делаю яичницу! – долетел до нас голос с кухни.

– Так точно! – откликнулся отец, а я встал под душ.

Я был так взволнован! Новые следы Мариуша означали новые координаты мест, в которых нужно искать очередные фрагменты сообщений от него. Пленника и жертвы. И нашего лучшего шпиона.

Когда я вышел из кабинки, отца в ванной уже не было.

Я оделся и зашел на кухню. Мама мыла посуду, на столе ждал завтрак. Одна порция. Тарелка яичницы и обязательные шесть котлет.

(Хорошо, если я съедал две. В последние месяцы все больше еды оказывалось инфицированной. Маме приходилось увеличивать порцию, поскольку львиная доля того, что она готовила, отправлялась в мусорное ведро. Я чувствовал, что ей это не нравится, но пока она молчала.)

Одна порция.

– Мама.

Она повернулась в мою сторону.

– Ну, ешь же.

Стукнули входные двери.

– Папа…

Он ушел. Мама же выглядела пойманной врасплох. И опять мне пришла на ум мысль, столь же неприятная, как свербеж под гипсом: вот уже какое-то время они совсем не разговаривали друг с другом. Не при мне.

– Ты иногда так на него похож, – сказала она и отвернулась к мойке.

Мне показалось, она пытается что-то объяснить. Я прикоснулся ладонью ко влажному лбу, в кухне было жарко.

Некоторые воспоминания остаются, словно нежелательные фотографии, которые мы прячем в конвертах на дне ящика или в глубоко запрятанных папках жесткого диска. Неприятные и мучающие нас, они не желают выцветать – остаются выразительными и явственными, высокое разрешение позволяет их многократно увеличивать.

Как в то субботнее утро. Наплыв на остывающую яичницу. Наплыв на широкую спину матери, белые маргаритки рассыпаны по гранатовому полиэстровому лугу халата, помнящего еще наши завтраки перед тем, как нужно было бежать в младшую школу. Наплыв на сверкающий в утреннем свете патрулировщик за окном (кажется, модели «Люблин»), который висит над зеленью Саксонского парка и сканирует его подвижными щупальцами.

Долгие мгновения молчания давили на желудок, будто испорченная еда. Радио не помогало – станция со светлой стороны: идиотские песенки, фальшивый оптимизм информационных сервисов, совершающий на семантическом фронте маневр, обозначенный как «исчезновение войны». Большая эшелонированная иллюзия, тем больше отвратительная в своей необходимости.

Завтрак рос у меня во рту. Мама все еще стояла у мойки. На самом деле я, кажется, понимал, отчего она молчит и стоит спиной, в беззвучном, нарастающем напряжении.

– Ты слышала о Мариуше? – спросил я. – Может, удастся его…

– Он умер!!! – заорала она гортанно, совершенно не по-человечески. – Ты не понимаешь?! – надрывалась она. – Умер!!!

Отвернулась и заревела в голос. Словно сирена, предупреждающая о скривице.

Не знаю, сколько это продолжалось, пока я не встал, не пошел к ней, не обнял – так сильно, как только сумел. Вся трясущаяся, она, пусть и тяжелее меня, была хрупкой и маленькой, готовой сломаться. Или – уже сломанной.

Я уже писал об этом. Война искривляет. Но мы сражались, каждый по-своему.

Я не плакал. Думал о том, как искать старшего брата.

* * *

Тяжелый металл. Дохрена тяжелого металла.

Скрежет, треск, визг, сталь стонет и пищит, изгибаемая и ломаемая, плюется искрами, кашляет стружкой, трется сама о себя, похрустывая, трется о нас с характерным хлюпаньем, выгибается с писком, выгибается и горит, напрягается и ломается с грохотом, раз за разом расплескивая вокруг энергию, жар, летят угловатые осколки, скрежет, треск, визг, стальные стоны, тяжелые стальные крики.

Это был наш – братьев – первый вылет в Пограничье на малом, легко бронированном патрулировщике. Мариуш на рулях, рядом отец, я – на заднем сиденье. Мы получили в лоб большим металлическим контейнером, плотно наполненным чудесью.

Вспышка, темнота, вспышка, безжалостный стробоскоп, с каждым кошмарным сном все медленнее. Писк наших тревожных систем, боевой рык разогнанной машины чудеси, будто стадо механических слонов. Резкий толчок, а с ним – грохот стекла и металла, рубящих все вокруг. Мы орем – все трое, когда острые осколки режут наши тела, вонзаются в руки, ноги, головы. Крик Мариуша быстро прерывается рассекающей ему горло пружиной. Стальной фрагмент брони патрулировщика стесывает кусок кожи с головы отца, хлестнув меня его лицом, его ухо падает мне за шиворот, зубы втыкаются мне в щеку, сталь шасси рвет икры. Большие фрагменты обеих машин ломают нам кости, а те трескаются и рвут нас изнутри, стремясь поскорее вырваться наружу. После чего происходит самое худшее.