Время жестоких снов - [16]

– До полуночи? – переспрошу я.

И услышу в ответ:

– До полуночи.

* * *

Весь следующий день я буду ошибаться в подсчетах настолько, что другие чиновники, с беспокойством глядя на мое бледное лицо и трясущиеся руки, станут спрашивать, не приболел ли я часом. Я, естественно, буду это отрицать и только обеспокоенному Михалику открою часть плана.

– Я намерен исправить зло, которое причинил, – скажу я за кружкой пива.

Михалик горько рассмеется, тряпка в его руке на миг замрет в своем сизифовом странствии по изгвазданной стойке.

– Это никогда не удается.

– Ох, а вот мне удастся, – заявлю я высокомерно. – У меня есть способ, каким прежде никто не обладал.

А потом замолчу и, вопреки расспросам (не слишком-то, признаюсь, настойчивым), не скажу более ни слова.

Это случится за день до главных событий. Сперва, используя рассеянность Костшевского, я вытащу из его кармана связку ключей, сделаю дубликаты, а оригиналы возвращу на место. Потом приобрету в еврейской лавке бутылку дорогой водки и коробку российских сигарет, каковыми подкуплю сторожа ночной смены, чтобы тот впустил меня в здание.

А потом настанет долгожданный момент. Вечером, дождливым и ветреным, словно созданным для воровских дел, я проскользну через грузовые ворота и, преследуемый могильным громыханьем грома, взойду на последний этаж, где располагается комната Костшевского. Принесенную из дому керосиновую лампу я поставлю на столике, за которым профессор совсем недавно угощал меня чаем, и сяду рядом. Ах, как же будут тянуться часы до полуночи – а скорее, тянулись бы, если б я действительно не знал, что меня ждет. Стану ли я следить за утекающими минутами или же, погруженный в размышления, в какой-то момент утрачу счет времени? Не знаю, даже мой железный самоконтроль и осознание весомости моих поступков порой меня подводят. Но я уверен, что когда настанет должный момент, я буду с натянутыми нервами считать удары больших конторских часов.

Первый, второй, третий… девятый… одиннадцатый, двенадцатый.

Я подниму керосиновую лампу и взгляну на Мышеград – целый и все такой же прекрасный, словно игрушка самого богатого и самого капризного ребенка. Некоторое время я буду внимательно наблюдать за мышами, как они бегают по улицам маленького города по своим животным делам, порой поднимаясь на задние лапки и глядя на меня черными глазками-пуговками.

– Живые, по-прежнему живые, – прошепчу я, а потом сделаю то, что планировал уже трижды. Пройду сквозь окно в прошлое.

* * *

О том, что будет дальше, любезный читатель, ты, полагаю, уже догадываешься. Я отправлюсь домой, где застану своего двойника, – и я двухнедельной давности, увидев мокрый от дождя силуэт с измятым лицом и безумием во взгляде, не узнаю в нем себя же, приняв его за вора, – и брошусь на него. И тогда, естественно, мне придется убить свое младшее «я» и похоронить его в мутном потоке Вислы.

Следующие дни будут предсказуемы, словно дни запертого в монастыре монаха. Наперед знакомые действия и слова – все эти страшные слова, которые следует произнести. Один-единственный раз, еще не понимая угрозы, я имел шанс что-то изменить, но и тогда, да простит меня Господь, моя подлая натура взяла верх. Я сумел лишь написать анонимное письмо, которое все равно никого не спасло, а Марию я подвел дважды: когда жил еще как простой человек – и когда впервые вернулся в прошлое с искренним намерением исправить причиненное зло. Теперь, уже зная все, я боюсь любого отступления от навязанной мне силой предназначения роли. Сколько раз я хотел оборвать эти мучения, невзирая на масштабы трагедии, какую это вызовет! Но всегда случалось что-то, что позволяло мне вытерпеть следующий час: девочки, обнимающие друг друга в углу мерзкого кабака, красота чайницы Стаси, которая ежедневно в полдень идет по нашему залу, толкая перед собой тележку с пыхтящим самоваром, или же, наконец, та забота, с которой старый Михалик расспрашивает о здоровье жен и детей всех своих клиентов.

Поэтому я жду дня, когда окажусь на краковских пустырях и побегу в сторону пылающей «Королевы Ядвиги», жду, пока меня толкнет – казалось бы случайно – Костшевский, такой же несчастный узник времени, как и я. Отягощают ли убийства и его совесть? Я никогда не буду в этом уверен, но полагаю, что да, поскольку как бы мы могли жить на этом свете иначе? И как долго мы еще выдержим? Но даже если и выдержим, раньше или позже возраст возьмет свое, и в какой-то момент уже наши морщины и поседевшие волосы поколеблют чаши весов.

Поэтому я жду конца мира и снова слышу, как Костшевский произносит свои четыре ужасных слова:

– Ошибка. Мышеград был уничтожен.

Перевод Сергея Легезы

Алексей Караваев. Случай со страусами

1

Было хорошо.

Циклопическая сковорода с яичницей напоминала озеро, окруженное лесом бутылок и скалами банок. Парила тарелка с картошкой, колбаса художественно возлежала плитами, лучок зеленел в самых неожиданных частях стола, и совершенно безумно смотрелась у сковороды открытая двухлитровая банка варенья с торчащей ложкой.

Андрюха воздел стакан и провозгласил:

– Накатим же губастого!

Славка влил в себя очередную порцию адовой местной настойки – «экстракт яичников летучей мыши», как отрекомендовал ее начитанный Андрюха, – содрогнулся и заглотил картофелину с перышком лука.