Время возвращаться домой - [40]

 Нет, все-таки бабы...

 На фасаде очередного дома Волков внезапно увидел странную цветную надпись: "Бабы - козлы, дети - уроды, гуси - хуюси, кошки - хуешки!"

 Волков подивился алогичности надписи. Гуси тут причем?

 Не, что дети - уроды, это понятно. Сам таким же был уродом. Волна детской преступности в стране пошла на спад, когда возраст уголовной ответственности Верховный Совет снизил до двенадцати лет. Беспризорники границ не знали - воровали, грабили, убивали. Причем, убивали очень жестоко.

 Как-то в колонию попал один пацанчик тринадцати лет. В первый же вечер получил темную. Волков сам с удовольствием пнул пару раз по темному шерстяному одеялу, в которое был закутан тот пацан. Потому что так нельзя. Изнасиловать, убить, потом еще раз изнасиловать и сжечь учительницу - УЧИТЕЛЬНИЦУ! - так нельзя. В первый же вечер новичок стал подбивать воспитанников колонии на бунт, чтоб в суматохе в девичий корпус пробраться. И заодно "подвигом" похвастался. Вот и получил свое. Потому что девочка - это святое. А учительница - святое вдвойне.

 Из больницы тот пацаненок вышел тихим, как трава, и низким, как вода.

 Так что девочки - это девочки. И не обсуждается.

 Правда, заразы такие, козлят порой по самое не хочу. Сами не хотят - а козлят. Иногда такое скажут, что парень не жив бы остался после подобного оскорбления. Так что есть в этом доля истины. Бабы - козлы. Потому как козлят. Бабы, но не женщины.

 Но гуси-то с кошками тут причем?

 Может щипанули автора надписи за мягкое место? Между прочим, больно кусаются, гуси-то. И кошки нассать в ботинки могут.

 Впрочем, это у гусей природа такая - больно щипаться, охраняя свою стаю, а у кошек территорию метить.

 Хотя...

 Да. Люди, предоставленные сами себе, без воспитательного присмотра, тоже скатываются в пучину сволочизма легко и непринужденно. Это большевики поняли быстро. Вот, казалось бы - революция произошла. Бери себе, крестьянин, земли, сколько хочешь. Он и взял. И хлеб растил, а потом хлебом этим отнюдь не возжелал с ближним своим делиться. С пролетариатом. В городах - голод. А в деревнях крестьяне хлеб в землю зарывают, чтобы сгнил, да дешево городским не достался. И пришлось большевикам буржуйскую, Временного правительства, продразверстку, восстанавливать и царские продотряды снова вводить.

 Человек - он по натуре своей сволочь. Пока не пнешь его, выше своей скотской сущности не взлетит. У каждого есть лишь два пути в этой жизни. Либо в скотском, животном, младенческом состоянии остаться, либо преодолеть себя и попытаться стать человеком.

 Людьми не рождаются. Людьми - становятся.

 Раньше - случайно, большевики из этой случайности сделали закономерность, и то не все приняли принуждение, а теперь...

 Теперь...

 "А где я теперь?" - оглянулся Волков.

 - Это Арбат, солдатик! - хлопнул его по плечу какой-то прохожий.

 Арбат?

 Точно, Арбат. Похож, как похожа постаревшая женщина на свою свадебную фотографию. Причем, свадьба нищая, а старость богатая. В двадцатые не такой был. Заплеванный, дома с разбитыми стеклами. Впрочем, и сейчас заплеванный, но, хоть окна целые. Однако, тут хотя бы машины не ездят. Можно нормально пройти пешком.

 Начинало темнеть.

 Узкая расщелина, пронзившая московский камень насквозь, лениво расцвечивалась фонарями.

 Около первого фонаря стоял парень с гитарой в руках. Одет он был в черные штаны, такую же черную футболку и, несмотря на жару, кожаную чекистскую куртку. На голове его был повязан опять же черный платок, разукрашенный корниловскими эмблемами - череп и кости перекрестом.

 Парень пел какую-то фигню:

 - Улыбнувшись, ты скажешь - я крутой!

 Вареный, что ли, как яйцо?

 Толпа, скопившаяся вокруг уличного певца, дружно подпевала:

 - Ты права!

 Лейтенант уже шагнул дальше, как вдруг из толпы вышел еще один мужик. Лицо его было одутловатое, как у президента Российской Федерации. Кстати, здесь много таких встречается... Одет он был примерно так же, как и певец. Толпа его встретила бешеным ревом, словно товарища Сталина.

 - Только одну! Только одну... - успел тот сказать в микрофон, но голос его потонул в скандирующем реве толпы:

 - Чиж! Чиж! Чиж! - звали они невеликую птичку.

 Песня была тихой, но толпа моментально умолкла. А Волков споткнулся:

 - На Мясоедовской давно все спокойно...

 Одутловатый мужик пел за Одессу. За то, что не надо смотреть на Дюка со второго люка, за то, что на Молдаванке ходят биндюжники, за то, что на Поскоте у каждого свой балкон и сортир... Слова были немного неправильные. Откуда на одноэтажном поселке Котовского индивидуальные балконы, да еще сортиры?! А биндюги и Молдаванка вообще не сочетаются. Биндюжники живут около Пересыпи, а Молдаванка извечно бандюковский район вроде Слободки. И никаких буг-вуг в Одессе не бывает.

 Слова были неправильные.

 А песня - правильная.

 "Спасибо тебе, человек с птичьей фамилией!" - подумал лейтенант, собрался было идти дальше, но тут мужик запел без перехода вторую песню. Про летчиков. Ритм и музыка были непривычные - похожие на северо-американский джаз, но... Но какие были слова! "На честном слове и на одном крыле!"

 Эх, жаль, что Островко эту песню не слышит! Надо постараться ее запомнить. Вот вернется Волков и обязательно споет ее другу-летчику. Или слова почтой пришлет! Песня наша, правильная.