Время воздаяния - [47]

— Но ты — должен, — сказала она, когда я закончил, или, лучше сказать, выдохся на полуслове, не окончив фразу, — ты обещал.

— Что — должен? Что — обещал?

— Ну… буквально ты не обещал, конечно, но это в некотором роде следует — ты все равно должен как — то разрешить это положение.

— Боже, Лили, я отдал бы, руку, или глаз, чтобы как — то его разрешить, но — как? Что — ты скажешь, будто можешь научить — как это сделать?

— Разумеется, могу: ну… послушай, просто дай ты ей то, чего она хочет — это будто бы всегда неплохо у тебя получалось?

— Лили, я три тысячи, а может, больше лет во многих, ты знаешь, мирах нес слово — Любви. Я встал под ее знамена, если уж говорить романтически и высокопарно — даже не будучи того достоин по своему происхождению, а теперь должен вывалять их в грязи обычной похоти? Это все равно, что рыцарь, давший клятву хранить дочь своего ушедшего в поход сюзерена, в первую же ночь лишит ее девственности… Пусть даже и с ее согласия…

— Кстати, так часто и происходило, — заметила Лили. — Но почему так трагически — в этом есть много приятного, и в конце концов…

— Ты не поняла? — Я — не — могу.

— О, — вероятно, даже не отдавая себе в том отчета, Лили выразительно посмотрела мне ниже пояса, — это действительно плохо, — и тревога выплеснулась из ее глаз и уже ощутимым облаком окутала нас; она надолго умолкла.

Мимо нас прошла целая процессия чинно держащихся за руки мальчиков лет шести, в теплых матросских костюмчиках, почему — то с красными флажками в руках.

— Я просто не могу, — повторил я, когда они, сопровождаемые бонной, прошли, — мне приходится лгать ей, выдумывать всякую чушь… О, это невыносимо… Но я совершенно бессилен пред нею — ты же знаешь, кто она…

— Конечно знаю, — ответила Лили, — она моя мать.

Время остановилось. Ветер раскачивал кроны почти уже совсем облетевших деревьев на бульваре, но ветви их будто бы уснули в неподвижном воздухе; листья, сорванные с них, странными осенними бабочками сплелись в диковинном танце, да так и застыли, не долетев до земли, точно в предсмертном уже любовном томлении. Звуков не было; невидимые вдалеке волны бесшумно разбивались о гранитные плиты набережной, чайки раскрывали свои бранчливые клювы, но ни единого крика не проникало в мое пораженное сознание.

— Что ты смотришь на меня, точно я сказала что — то удивительное? Ты что, забыл, какие штуки проделывает время с твоею жизнью? Чем эта удивительнее всех остальных?

— Твоя — мать?

— Да, представь себе. И вообще всех живущих.

Я прожил долгую, невероятно долгую по человеческим меркам жизнь. Я был песчаным змеем, затем гигантским каменным идолом; затем по воле самого творца этого мира был наделен непредставимой человеком силой и мудростью, чтобы нести пламень священного знания населяющим многие миры народам; постиг бесчисленное множество самых разных вещей о жизни и устройстве мироздания; был возвышен и низринут и растерял, конечно, значительную часть своих знаний и могущество моего разума ослабло. Но даже обрети я их снова и преумножь сколь угодно, мне было бы не вместить того, что спокойно, даже буднично — хотя и с огромной тревогой — сказала мне эта невероятная женщина. «…Когда я влюбился в те глаза, в них мерцало материнство…» — вспомнилось мне; нет, это не было обманом.

— Так что, хочешь или не хочешь, но ты — должен… отец, — продолжала она между тем. — В конце концов, сейчас есть доктора…

И тут странное спокойствие овладело мною, тревога, окружившая нас, пропала, листья, достигнув земли, снова вспорхнули с нее, и кружась, будто гонясь друг за другом, унеслись прочь. Послышался глухой пушечный выстрел, отмечавший полдень.

— Нет, — твердо ответил я. — Даже если бы я мог, даже если бы у меня были на это силы… Теперь я понял тебя, я всё понял… Но так все началось бы снова, понимаешь? — Все сначала. Все снова и снова кружилось бы в этой намыленной петле до скончания времен — если такое вообще существует — и не приходило бы ни к какому исходу, пусть страшному, пусть гибельному. Только без этого невозможно никакое движение — я не знаю, куда и зачем, но знаю точно, что его отсутствие — окончательная смерть… И я знаю, что это страшнее, чем… Ну, если не появимся больше — ты, я, кто угодно другой, да и весь этот мир, наконец: такой, какой он есть… Быть может, тогда и очистится место для чего — то более полезного — как ты сама же говорила…

— Это не я говорила, а Шнопс, — тихо пробормотала она.

Мы не сговариваясь поднялись и стояли друг напротив друга, оба в растерянности.

— Прости, — я шепнул это, кажется, одними губами, не смея взглянуть в ее очи.

— Меня больше не будет — понимаешь? — дрогнувшим голосом сказала она.

Я стоял, будто окаменев.

— Ну что же, быть может, найдется кто — то другой, — наконец деланно рассмеялась она, — кто выполнит эту работу за тебя… Теперь — прощай, мы уж, верно, не увидимся…

Она потянулась ко мне и тихо и нежно поцеловала в губы. Затем повернулась и пошла прочь по аллее меж торчащих метел сиротливых дерев, как — то немного переваливаясь, точно простолюдинка. Я стоял и глядел ей вслед, машинально замечая, как она была одета — черное шелковое платье, черная шляпа с черными же страусовыми перьями… Черная птица на фоне желтой, палой листвы и серой дорожки бульвара. Я проводил ее глазами еще немного, потом круто повернулся и зашагал в противоположную сторону — к трактиру.