Время воздаяния - [46]
Я, к еще большему стыду своему, не мог, не в силах был открыться ей, объяснить настоящее положение вещей и свое поведение; я, конечно же, же принялся теоретизировать о том, что нам и не важна физическая близость, что это «астартизм», «темное» и бог знает еще что. Но она, доводя меня до настоящего отчаянья, отвечала, что любит весь этот, еще неведомый ей мир, что она его хочет — и мне приходилось наспех сочинять опять теории, что такие отношения, дескать, не могут быть длительны, что в результате, пресытившись ими, мне неизбежно придется уйти от нее к другим. «А я?» — упрямо спрашивала она. «И ты также», — оставалось ответить мне только. Но это приводило ее в сугубое отчаяние; ей казалось, что она отвергнута, не будучи еще женой, что в ней на корню убита основная вера всякой впервые полюбившей девушки — в незыблемость, единственность; и в такие вечера рыдала она со столь бурным отчаянием, что я готов был наложить на себя руки, не зная, как ее успокоить.
Все это, конечно, не могло продолжаться долго без какого — либо исхода; через пару лет такой жизни — мучительной для нас обоих — у нее вспыхнул еще более — если это только вообще возможно — безумный роман с одним из моих ближайших друзей, которого я очень любил и ценил, но который по крайней неуравновешенности своей поэтической натуры то делал настоящие безобразные сцены, то клялся нам обоим в вечной дружбе, то увозил ее невесть куда, давая мне горькую надежду, что мучения мои, наконец — пусть гадко, позорно, но — закончатся, то, наконец, (снова повтор?) вызвал меня на дуэль, которая также расстроилась — не помню, почему — в последнюю минуту, когда мы уже выехали в росистый и еще молчаливый ранний утренний лес… Я же потом и успокаивал и утешал их обоих… Кстати, между ними так никогда по — настоящему ничего и не было, несмотря на все эти цыганские страсти: и, как мне кажется, также — не спроста.
«…когда я влюбился в те глаза, в них мерцало материнство — какая — то влажность, покорность непонятная. И все это было обманом. Вероятно, и Клеопатра умела отразить материнство в безучастном море своих очей…»
Вся жизнь, разумеется, разрушилась. Отношения между одинаково дорогими мне женщинами достигли состояния нечеловеческой ненависти, в которой они забывали себя, свое происхождение, не гнушались ничем, никакою ложью, никакими самыми низкими и оскорбительными выражениями, никакими интригами, стараясь нанести возможно больший вред друг другу, не думая уже совершенно ни о чем — и ни о ком — другом.
«…Люба довела маму до болезни. Люба отогнала от меня людей. Люба создала всю эту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая теперь есть. Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших людей, в том числе — мою мать, то есть мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни, измучила меня и довела до того, что я теперь. Люба, как только она коснется жизни, становится сейчас же таким дурным человеком, как ее отец, мать и братья. Хуже, чем дурным человеком — страшным, мрачным, низким, устраивающим каверзы существом, как весь ее поповский род. Люба на земле — страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но — прошедшие годы сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю ее…» — записал я в своем дневнике, и все эти слова, несмотря на совершенную, абсолютную их чудовищность — правда; правда — будь она неладна, будь она проклята, эта правда; любая, самая гнусная или нелепая ложь лучше, спасительнее; ни радости, ни даже справедливости не несет такая правда, она лишь наполняет сердце страшной памятью нескончаемой ночи, она годна лишь только, чтобы разрушать, оставляя на разрушенном ею месте выжженную отравленную пустыню, на которой никогда — слышите — никогда уже не взойдет ничто доброе, да и вообще ничто: вечной плешью, вечной язвой остаются ее пятна в истории мироздания, и нет ни лекарства, ни спасения от нее — правды, истины — и виноват был в горькой этой правде — я.
В этом мучительном хороводе событий, беспрестанных сцен, вспышек ненависти, а затем раскаянья, вдруг появлявшихся надежд, сменявшихся глухим отчаяньем, откуда — то приходившего успеха моих стихов, которого я даже не мог осознать до конца, и горьких обид, моментально заставлявших о нем забыть — состоялся мой последний — как после оказалось — разговор с Лили: очень буднично — мы встретились на бульваре (она снова была в прежнем — или следует говорить: новом? — своем облике — соблазнительной, хотя уже не первой молодости, барыньки), церемонно — хоть и была она одна — раскланялись, гуляли несколько времени — шуршали палою листвой; затем присели на скамейку.
— Ты невесел, — обронила Лили.
Боль, скопившаяся у меня в душе за последние месяцы, будто прорвала плотину: я говорил минут двадцать, без перерыва, перескакивая с пятого на десятое, возвращаясь к началу, поминутно удерживая так и норовящие показаться стыдные детские слезы.
Лили слушала, внимательно, не перебивая, но, казалось, не столько жалеет меня — что вполне бы пошло к ее облику — а скорее тревожится все более и более.
