Время винограда - [5]

словечки крепкие, как ром.

Не выпускал короткой трубки

он из прокуренных зубов,

а время делало зарубки,

как неудачная любовь.

Седой, с лицом в морщинах мелких,

слов на земле не тратил зря.

Как острие магнитной стрелки,

стремился взор его в моря.

Все те же волны, те же дюны

и старых сосен кумовство.

Но бригантины, барки, шхуны

вдаль уходили без него.

Шумел прибой во мгле вечерней,

и новый месяц рыбой пах.

А старый Томас шел в харчевню

с короткой трубкою в зубах.

Сидел там молча и устало.

На бороде блистала соль.

И часто рома не хватало,

чтоб утопить в стакане боль.

И все ж была прекрасна старость

итогом честного труда…

Но что-то терпкое осталось

в одеколоне навсегда.

Куда б знакомство ни вело нас,

я принимаю твой дурман:

привет, дружище «Старый Томас»,—

ты дышишь зовом в океан!

Пассажирские лайнеры

Вы когда-то мальчишку пожизненно ранили

зовом в синие дали, чтоб сердце дерзало.

Ах, вы, белые, белые, белые лайнеры,

что вы смотритесь в окна морского вокзала?

Что вам видится в стеклах?

Таверны с лангустами?

Маяки? Или волны на уровне неба?

Неужели вы тоже бываете грустными?

Полагаю, что вам сокрушаться нелепо.

Покоряли моря и качались на якоре.

Вам неведома жизнь одинокой улитки.

Может, где-то в каютах порою и плакали,

но во многих портах вы сгружали улыбки.

Сколько раз вы ходили дорогами древними

и всегда молодыми, как солнце и пена.

Сколько штормов опало у вас под форштевнями!

Вы несли постоянство над хаосом крена.

Ничего, что сегодня плетенными жилами

вы привязаны к пирсу — вас ждут океаны.

Нам бы тут, по земле, не пройти пассажирами.

Нам бы тут, на земле, пересилить туманы…

Зов

Море пеной волны белит,

дразнит синевой.

Я давно сошел на берег,

пахнущий травой.

Под косым полетом чаек,

слыша якоря,

я встречаю на причалах

дальние моря.

Позументы капитанов

ослепляют взгляд.

Журавли портальных кранов

надо мной летят.

Были радости и горе,

угрожал циклон.

Снова Фиджи и Нагоя,

Куба и Цейлон.

Снова Сидней и Канада,

Лондон и Оран…

Не зови меня, не надо,

Тихий океан.

Под косым полетом чаек

в запахе смолья

вновь земля меня качает —

палуба моя.

Опустевшие пляжи

На песок уронив хлопья пенистой пряжи,

море холодно хлюпает серой волной.

Марсиански молчат опустевшие пляжи,

как любовь, вспоминая клубившийся зной.

Словно весла отныне гребцам непослушны,

в неизбывной немой и кричащей тоске

одинокая лодка спасательной службы,

накренясь, безнадежно завязла в песке.

Из латуни отлита погодка осенья.

Чайка остро крыло наклоняет к волнам.

Ах, послушайте, лодка,— где служба спасенья

от седых одиночеств, явившихся к нам?

На песке между ямок и маленьких кочек

чайки что-то кому-то писали — бог весть…

Их следов письмена, их языческий почерк

только ветер напрасно стремится прочесть.

Теплоход на подводных крыльях

О времени примета!

Смущая синий плес,

мчит серая «Комета»,

задрав под небо нос.

К чему винтов усилья,

куда лететь? — спроси.

Кладет на воду крылья,

как на бетон — шасси.

Моторно и крылато

в наш реактивный век

мы все спешим куда-то,

все ускоряем бег.

Мы мчимся оголтело,

не чувствуя узды,

и отрываем тело

от суши и воды.

Нет сил остановиться,

не верим тормозам —

и задираем лица

все выше к небесам.

Старые якоря

Изъеденные старостью и ржавчиной,

покоятся на пирсе якоря.

Их в тигле переплавят в час назначенный,

вторичное рождение даря.

Они служили долго, столько видели

далеких стран и суток штормовых,

что и мужчина в капитанском кителе,

пожалуй, повидал поменьше их.

Морская глубина их часто прятала,

любило дно… Ах, эти якоря!

По ним стекали и закат экватора,

и северная бледная заря.

За честный труд хоть благодарность вывеси

во время бурь, на рейдах и в портах

они держали корабли на привязи,

они не знали, что такое страх.

Теперь их ливни серые оплакали.

А мы стоим у моря на краю.

И не могу я удержать на якоре

сияющую молодость твою…

Новая одиссея

Из царства мертвых возвращаясь с войском

домой, к жене, стремясь душою всей,

велел гребцам закапать уши воском

находчивый и хитрый Одиссей.

Он знал, что где-то в море, в клочьях пены,

от берегов отеческих вдали,

так сладко, так тепло поют сирены,

что люди покидают корабли.

Не в силах зачарованного взгляда

уже отвлечь от призрачных сирен,

они спешат покорно, словно стадо,

и гибелью оплачивают плен.

Для них не существует зова слаще,

оружие забыто навсегда.

И смех, живые души леденящий,

смыкается над ними, как вода…

Не раз бывая в плаванье заморском,

я тоже слышал пение сирен.

Но уши не закапывал я воском

и, как безумец, не стремился в плен.

Лишь с той поры, как голос твой глубокий

сумел в мое сознание войти,

ни плотный воск, ни греческие боги

уже не могут сбить меня с пути.

Нет, не к лицу проделки Одиссея

мне в наши дни копировать опять:

на голос твой, сомнения рассея,

иду не погибать,

а воскресать!

Леонардо да Винчи

Крепости отчетливая карта,

первые прообразы ракет.

Этот гениальный Леонардо

в разных областях оставил след.

То, дивясь стихийному закону,

аппарат летательный чертил.

То писал лукавую Джоконду —

женщину особых чар и сил.

Через времена над жизнью зыбкой

властвует ее глубокий взгляд.

За ее загадочной улыбкой —

целый мир страданий и услад.

И сегодня тайною увенчан

образ в многогранной полноте,

словно миллионы разных женщин

отразил художник на холсте.

Он постиг искусство костоправа,