Время винограда - [6]

знал повадки неба и земли.

Перед ним заискивала слава

и снимали шляпы короли.

День и ночь трудился он, как дьявол,

высекал из мрамора коней,

строчки правил, памятники ставил,

начинял петарды для огней.

Этот гениальный Леонардо,

выдумщик, ученый и поэт,

сам горел, как яркая петарда,

посылая в будущее свет.

Он творил — вот главное из правил!

И, вполне возможно, потому

о себе ни строчки не оставил —

не хватило времени ему.

Памятник Хемингуэю в рыбачьей деревушке на Кубе

В рыбачьей деревушке, где Эрнест

держал свой мощный быстроходный катер,

все так же сети сушатся окрест

да смотрят жены в море на закате.

Он сохранял литую тяжесть плеч.

Хоть стал седым и мучила одышка,

еще один ходил на рыбу-меч

и плакал над стихами, как мальчишка.

Он виски пил, курил крутой табак,

крюки сгибал, чтоб с них тунцу не выпасть.

Он был для местных рыбаков — рыбак.

Для остального мира — знаменитость.

И рыбаки по прихоти своей,

с посильною фантазией рыбачьей

ему отлили бюст из якорей —

чтоб видел море и дружил с удачей.

И по металлу ходит странный блик,

как будто снова пребывают в споре

упрямый, несговорчивый старик

и вечное, как беспокойство, море.

А волны мчатся, пеною горя.

Выходят к морю добрые рыбачки,

надеясь, что помогут якоря

кого-то удержать от смертной качки.

Рыбачки смотрят вдаль. Их взор привык

за грозный горизонт лететь, как птица.

И ждут они, наверно, что старик

сегодня ночью с лова возвратится…

«Идолы» Николая Рериха

Как сны неведомого берега,

как будто радости и раны,

я открываю страны Рериха —

вновь открываемые страны.

Не знали мы подобной Индии,

такой пронзительной России.

Я помню, как внезапно «Идолы»

воображенье поразили.

Река. Языческое капище

за частоколом деревянным.

А человека нет. Он раб еще,

подвластный грубым истуканам.

Мы много плавали и видели,

мы постигали жизнь не в школе.

Но всюду, где торчали идолы,—

там черепа па частоколе…

Светилась перспектива дальняя.

Кисть полотна касалась плотно.

И все тревоги и страдания

с нее стекали на полотна.

Но не давали краски мастера,

и акварели и пастели,

чтоб туча небо напрочь застила

и чтоб сердца у нас пустели.

В горах, в пустыне многоградусной,

считая миссию святою,

искал художник краски радости —

и восторгался красотою.

Трафальгарская колонна

Что вспомнил фанатичный адмирал,

когда в бою от пули умирал?

Он понимал — лишается руля.

Губами, как желтеющим пергаментом,

он вас вверял заботам короля,

к вам обращался сердцем, леди Гамильтон.

Он был жесток; матросов вешал он;

был предан лишь всевышнему и трону.

И, собственною смертью вознесен,

взошел на Трафальгарскую колонну.

Оттуда — англичане говорят —

он может видеть море и фрегат.

Журчат фонтаны; львы молчат; угас

последний луч; но адмирал со шпагою

не корабли свои — он ищет вас

с отчаяньем и прежнею отвагою.

О леди! Он вас ищет вновь и вновь!

Он понял наконец на пьедестале,

что так его возвысила любовь,

которой короли не обладали.

Марсельский ресторанчик

Столы всего на дюжину персон.

У окон — голубей гортанный говор.

Мадам Дюпо — хозяйка, и гарсон,

кассирша, и уборщица, и повар.

Жонглируя подносами, молчком

дарит улыбку всем напропалую,

и в платье с отложным воротничком

напоминает школьницу седую.

Здесь тридцать лет к обеду подают,

что б ни стряслось —

локально иль глобально

одни и те же восемнадцать блюд,

впечатанных в меню мемориально.

За стенкой порт в морской голубизне.

А тут камин — глаз отвести не смей-ка!

В нем вертится вертел, и на огне

томительно вальсирует индейка.

В ходу и патиссоны, и инжир,

и соусы, и всякие соленья.

И молниями вспыхивает жир,

стекая на вишневые поленья.

Кофейников начищенная медь.

Похоже, здесь владелица и своды

стабильностью хотят преодолеть

все измененья моды и погоды.

Вращается вертел. Огонь трещит.

А ну, снопом янтарных молний брызни!

Здесь постоянство, как незримый щит

от ускорений беспокойной жизни.

Но сквозь меню, что я забрал с собой,

мне видно, как, в беспомощной утайке,

мелькает что-то жалкое порой

в улыбке предприимчивой хозяйки.

Египетский сон

Песок.

Пустыня.

Древняя гробница.

Все в мире

превращается

в песок.

Спят мумии.

Им ничего не снится —

ни власть,

ни золотая колесница,

ни золотой

девичий волосок.

Любовь истлела.

Ненависть истлела.

Как порошок,

рассыпалась душа.

Песок шершавый

движется, шурша.

Осталась только

оболочка тела…

О, как вы жалки,

царственные мумии,

пред силою вращения

Земли!

Как много унести

с собой

вы думали —

и ничего

с собой

не унесли.

Ни сан,

ни стены

царского чертога

от зла защитой

не служили вам:

вас проклинали нищие,

как бога,

вам жены изменяли,

как рабам…

И, глядя в даль,

сплошным песком покрытую,

я понимаю,

искренне скорбя,

что человек,

болевший пирамидою,

больнее всех

обманывал

себя.

У пирамид

Идея-фикс:

создать из камня бога.

Патлатый сфинкс,

ты знаешь слишком много.

Нет облаков,

везде раздолье зною.

Песок веков

теснится под стеною.

Крадется тишь

бесшумнее шакала.

Что ж ты молчишь?

Иль знаешь слишком мало?

В лучах зари,

во тьме тебе не сладко:

заговори —

и кончится загадка!

Слово о Баальбеке

Опять в журналах спор про Баальбек,

и суть его понятна и близка мне;

а был ли в силах лично человек

в далекий век таскать такие камни?

Иль пращур как бы мне давал взаймы,

умея в невозможном подвизаться?

Иль все, что застаем в пустыне мы,

высокий труд чужих цивилизаций?