Время винограда - [3]

И, раздирая криком рот,

впервые за четыре года

палил из «вальтера» начпрод.

Над мутной торопливой Тиссой —

и стрекот выстрелов, и гул.

К жаре привыкший повар лысый

зачем-то ворот расстегнул.

Не рокотали стайки ЯКов

над запылавшею зарей.

И кто-то пел.

И кто-то плакал.

И кто-то спал в земле сырой.

Вдруг тишь нахлынула сквозная.

И в полновластной тишине

спел соловей,

еще не зная,

что он поет не на войне.

Послевоенный колосок

Мне не забыть тот стебель колкий,

что вышел в свет из глубины,

раздвинув ржавые осколки

едва умолкнувшей войны.

Случайный гость на поле боя,

качался он на ветерке.

И был великий миг покоя

в том одиноком колоске.

Его беспомощность исчезла,

и стать пшеничпая была

сильнее маршальского жезла

и орудийного ствола.

Артиллерийскии переулок

Названья улиц нового района…

Они плоды не прихоти слепой:

в них щелкают ппчуги упоенно,

цветут сады и слышится прпбой.

Но посреди Цветочных и Тенистых,

роскошных скверов, тротуарных плит,

внезапно строго, как сигнал горниста,

военное пазванье прозвучит.

Озон весны живителен и гулок.

Хоть я не назову координат,

привет, Артиллерийский переулок!

Ты — отзвук отгремевших канонад.

Теперь вокруг, на обновленной суше,

надсадно минометы не ревут,

красивые гражданские Катюши

военных тезок вспоминают тут.

Приходит ночь, кончается прогулка,

весь город отдыхает от трудов.

Бессонное названье переулка

стоит на страже улиц и цветов.

Старый патефон

Ах, старый, старый, старый патефон,

трофей войны из вражеского стана!

Нерусскую пластинку крутит он,

гусынею шипит его мембрана.

Мембрана с дребезжаньем выдает

охрипшее, простуженное танго.

А в памяти встает разбитый дот,

и стены сотрясает рокот танка.

И госпиталь. И стон. И вечера,

поспешно забинтованные вьюгой.

И патефон заводит медсестра —

лицо мадонны с ямочкой упругой.

Рукой усталой щеку подперев,

сидит за полночь, словно ей не спится

чужой певицы слушает напев —

и что-то набегает на ресницы.

Промчалась ночь.

Вой «юнкерсов» с утра.

И бомба оглушающая рядом.

И крутится пластинка.

А сестра

глядит на мир остекленевшим взглядом.

Но дни бегут, как блики по волнам,

бегут и не хотят остановиться.

Немало лет военным орденам.

Уже сдают пластинка и певица.

Хозяин сед. Но снова ставит он

мотивчик острой незажившей боли.

Ах, старый, старый, старый патефон,

в конце концов уже сломайся, что ли!..

«Не мог я знать, что в том горниле…»

Не мог я знать, что в том горниле,

где обмякаешь, словно куль,

мне точной пулн не отлили

среди десятков тысяч пуль.

Не знал, что жить мне, видно, долго,

что я друзей переживу,

что буду падать от восторга

в послевоенную траву.

Что подниматься буду с нею

навстречу солнцу и дождям,

и понемногу поседею

п что-то памяти отдам.

Не мог я знать, что, карауля

урочный час среди забот,

однажды в сердце, словно пуля,

чужая женщина войдет.

Что, вопреки былым победам,

под самым мирным гулом дня

уже хирургам и начмедам

не вынуть пули из меня.

Что, победив и ложь, и сплетни,

как там по датам ни суди,

я буду жить, двадцатилетний,

с прекрасной пулею в груди!

Возле тира

О, как далек он, первый День Победы!

Салют сирени так неумолим…

А мы, тех дней живущие полпреды,

на оживленной улице стоим.

Опять в листве пичуги загостили.

И соловей сзывает соловьих.

Давай посмотрим, как мальчишки в тире

в мишени бьют из ружей духовых.

Вот начинает мельница вертеться,

со стуком на бок падает дракон.

И почему-то вздрагивает сердце,

как будто воздух взрывом опален.

Зачем через потери и лишенья

людская память вновь проводит нас?

Мальчишки в тире целятся в мишени,

прижав приклад и щуря левый глаз.

Хлопки стрельбы доносятся из тира.

Вертись, ветряк! Драконы не страшны.

Что ж, мальчики! Пока дороги мира

проложены поверх дорог войны.

О настоящих мужчинах

Когда нам негде вырыть мину

н дот нельзя закрыть в бою,

я настоящего мужчину

совсем иначе узнаю.

Я суд над ним вершу легко мой

не по тому, как он побрит,

а что о женщине знакомой

другим мужчинам говорит.

И коль о падшей или падкой,

коль о святой и не святой

он не позволит фразы гадкой —

я с ним пойду, пожалуй, в бой.

Чернить начнет — его же образ

ничем не высветлю опять.

У трусов есть такая доблесть —

заочно женщин оскорблять.

Всегда на жизненных ухабах,

как ни суди да ни ряди,

прощают сильные.

От слабых

великодушия не жди!

В час Победы

Нет, мертвым не подняться из могил!

Но, подчиняясь майскому салюту,

они встают, у них хватает сил

к нам за столы явиться на минуту.

Над нами рассыпается салют

тюльпанами свечения и дыма.

Налиты рюмки.

Мертвые не пьют,

а смотрят нам в глаза неотвратимо.

Они приходят сквозь военный чад

со ржавыми от ливней орденами.

Не слышно слов —

ведь мертвые молчат.

Но их молчанье властвует над нами.

Они не хмурят выжженных бровей

и нам не выражают порицанья —

отцы, что не видали сыновей,

и юноши, не ставшие отцами.

Сыны и дочки подвигов и гроз,

бессмертные в прошедшем и грядущем,

они приходят, как немой вопрос

живых людей

к самим себе — живущим.

Смолкает гром. Кончается салют.

Уносит ветерок остатки дыма.

Налиты рюмки.

Мертвые не пьют.

Но смотрят нам в глаза неотвратимо.

«Стоят пионеры на страже…»

Стоят пионеры на страже,

здесь тишь голубую не тронь.

Струится из бронзовой чаши

торжественный Вечный огонь.

Огонь из времен быстротечных

летит, как пылающий бриг,

чтоб отблески подвигов вечных