Время винограда - [30]

в слиянии неба с землею.

Эмоции к черту! Война.

Победа является целью…

И нет ни покоя, ни сна

на нарах под жесткой шинелью.

И стонет утробно земля —

под взрывами камень дробится.

Трепещет огонь фитиля —

ночная пугливая птица.

Вскочил на заре генерал.

Побрился.

Продумал все снова,

затем адъютанта послал,

чтоб срочно нашел Шинкарева.

— Полковник, план действий таков:

как станет сигнал нам известен,

на цель поведу я орлов,

а вы остаетесь на месте.

Держите надежную связь.

Вам эта работа знакома.—

Нахмурился Дмитрий:

— Но вас…

— Лечу по приказу главкома!

23

И вновь зенитные сполохи,

разруха пулеметных гнезд.

Грохочет Марс!

И тяжки вздохи

больной земли, разбитых звезд!

И снова, крылья в небе вымыв,

бомбардировщики храня,

дерется лихо Ваня Климов,

живым выходит из огня.

Идет на вражеского аса.

Жмет на гашетку.

Пушка спит.

Домой!

Конец боезапаса.

Чуть зазеваешься —

и сбит.

На громы наседают громы.

Аэродромы где-то ждут.

Но видит Ваня:

сбит ведомый.

Над полем вспыхнул парашют.

В тылу врага спустился летчик,

почти мальчишка, комполка,

и Климов улетать не хочет

без боевого паренька.

Как прежде, презирая гибель,

решив, что смерть дразнить — не грех,

сажает Ваня истребитель

на залежалый черный снег.

Огнем блистая, вражья стая

бежит к машине напролом.

Но с пареньком Иван взлетает,

смерть оставляет под крылом.

Обратный путь.

Ушли машины.

Иван отстал.

Вдруг — «мессершмитт».

И трассы пуль тупых прошили

весь фюзеляж.

Мотор дымит.

Иван свой Як бросает резче

то вверх,

то вниз,

в крутой провал.

А кровь из рук пробитых хлещет

на каменеющий штурвал.

Круженье.

Приступы бессилья.

Огонь проходит по плечу.

Иль не успела ты, Люсия,

зажечь повторную свечу?..

Нет, врешь! Еще не расставанье!

В висках как будто быот часы…

Последнее, что видит Ваня —

наплыв бетонной полосы.

24

Что такое?

Тишь.

Палата.

Свет неяркий.

Белый бинт.

Потолок летит куда-то

и вращается, как винт.

Грудь вздыхает осторожно.

Ты к бессилью не привык.

Слабость, слабость…

Тошно-тошно…

Прилипающий язык.

Пот со лба стирает кто-то.

Расплывается жара.

Проявляется, как фото,

говорливая сестра.

Вся в улыбке. Облик светел.

Ослепителен крахмал.

— Трое суток бредом бредил

ты, товарищ генерал.

На тебя ночами гляну —

все пылает, все горит.

Звал какую-то Татьяну,

что-то сыпал про Мадрид,

про любовь да про полеты…

Нет, уж ты лежи, молчи.

В общем, задал нам работы,—

чертыхаются врачи.

Если будешь тихо-тихо —

тайну выдам, генерал:

приходила тут врачиха,

рядом госпиталь стоял.

И она, по сути дела,

от беды тебя спасла:

увидала, побледнела,

кровь свою тебе дала.

Три денька она не ела,

заменила всех врачей…

Только очень не велела

говорить тебе о ней.

Но, что делать, я болтлива —

с детства этот перекос…

Что? Как звать ее? Красиво!

Я б сказала, да склероз!

И опять молчит палата.

Свет неяркий. Белый бинт.

Потолок летит куда-то

и вращается, как винт.

Вьется занавес крылато.

Опечален и суров,

в белом мраморе халата

возникает Шинкарев.

Синь бессонниц под глазами.

Сел он, голову склоня.

— Неплохое наказанье

ты придумал для меня.

Твой поступок, словно жало,—

от него спасенья нет…—

Вдруг Ивану жалко стало

паренька из прошлых лет.

Не сердясь и не ревнуя,

разглядел накоротке

седину его сплошную,

шрам багровый на щеке.

Хоть кольнуло нестерпимо

что-то острое со зла,

он сказал:

— Ну, ладно, Дима.

Все забыто. Боль прошла.

Яркий луч окна коснулся,

ослепил что было сил,

Дима к стенке отвернулся,

хриплым голосом спросил:

— Чем помочь тебе? Быть может,

написать семье?..

— Постой!

Для чего семью тревожить?

Я пока что холостой…

— Что ж ты так?..

— Да, словно волны,

войны падают на Русь.

Вот когда окончим войны —

я семьей обзаведусь!..—

И опять молчит палата.

Свет всесильный.

Белый бинт.

Потолок летит куда-то

и вращается, как винт.

В этот миг взамен лекарства

на пороге маршал твой.

— Генерал-задира, здравствуй!

Поздравляю, что живой!..

Разобиделся, не скрою,

я всерьез на дурь твою.

Но… вторично

на Героя

представленье подаю!..

25

Попали живые в объятия милых.

Погибшие крепко уснули в могилах.

Над степью багровым посевом атаки

на струнах зеленых качаются маки.

Встают корпуса. Улетают ракеты.

Сыны примеряют спортивные кеды.

И только, видать, не закончив походы,

домой не вернулись еще донкихоты…

26

Под родными небесами,

там, где гуси белят пруд,

где весной под парусами

по земле сады плывут,

где прозрачный плод ранета

набухает, как планета,

где от ночи до рассвета

небо в звездах набекрень

и гармонь роняет в лето

перламутровую звень,

где бывало все, что надо,

все, что юности под стать:

драки, шалости, бравада,

личных записей тетрадь,—

там, прошедшее листая,

тихой памятью светла,

женщина немолодая

новой улицею шла.

Весны, весны в даль уплыли,

многих дней растаял след.

Где вы, трепетные были

невозвратных чистых лет?!

Ширь какая!

Солнце пьяно.

Горизонта синий лук.

Шла по юности Татьяна

после долгих лет разлук.

Здесь она училась в школе,

не считала быстрых дней.

Здесь — взамен былых околиц —

нынче площадь.

А на ней…

Сердце дрогнуло тревожно,

в уши хлынул странный звон,—

ошибиться невозможно!

Это он!

Конечно, он!

Нос — картошкой; на макушке

чуть заметный хохолок.

Только детские веснушки

скульптор в бронзу не привлек.

Сердце, сердце, ты не ерзай,

дай дышать…

С больших высот

он сюда вернулся бронзой…

— Здравствуй, Ванька, Дон-Кихот!

Мы старели.

Мы горели.