Время винограда - [28]

В прежней гордости — бездонна,

в наготе своей права,

неприступна, как мадонна,

только набок голова…

Медь грохочет монотонно.

Мира девушка полна.

Ване чудится —

от звона

чуть качается она.

Пуля поле не скосила,

не убила царство лоз…

Вот как встретиться, Люсия,

нам с тобою довелось!

Где он, Гойя? Нужен Гойя —

чтоб видали все края,

как шатается от горя

здесь Испания твоя.

Ты в душе ее носила,

берегла ее слова.

Ты во всем права, Люсия!

Ты — мертва,

она — жива.

Я б хотел при расставанье,

покидая этот край,

крикнуть только «до свиданья»,

а приходится — «прощай».

Опоздал с небес спуститься:

много в воздухе возни…

Я, видать, неважный рыцарь.

Ты, Люсия, извини.

В полдень,

боем перегретый,

густо падал долгий звон.

Возле церкви, сняв береты,

молча

плакал

батальон.

16

Ваня Климов в часть явился

похудевший. Капитан

поглядел, не удивился.

— В целом жив, камрад Хуан?

Ну, позволь тебя по-русски…—

Усмехнулся командир.—

Хочешь водки без закуски?..

Заслужил ты этот пир.

— Не хочу,— ответил Ваня.—

Что с Родригесом? Где он?

— Дальний путь и расставанье.

Погрузили в эшелон.

Помолчал комэск сурово.

— Крепко ранен Шинкарев.

Нам теперь за Шинкарева

драться нужно… Ты здоров?

Отдохни денек от ада —

вся награда и почет…

— Ни минуты мне не надо,

только дайте самолет!

Сны не встанут к изголовью

до поры, пока в бою

я коричневою кровыо

боль большую не залью!..—

Черных пушек гром картавый,

гул трагической войны.

Есть у вас свои уставы,

донкихоты из Полтавы,

из рязанской стороны!

Вижу я, как ходит в латах

на дорогах боевых

наша молодость тридцатых

пред грозой сороковых.

Огнеметы плавят камни.

Сиротеет детвора.

И звенят в ночи клинками

надо мной прожектора.

Пахнет гарью ветер встречный.

Темным тучам нет числа.

Длится спор наш бесконечный —

вечный бой добра и зла.

17

Мчится поезд.

Поле.

Пропасть.

Паровозный дым и чад.

— В отпуск, в отпуск, в отпуск, в отпуск!

стыки стылые стучат.

Нет для чувства расстояний,

для мечты предела нет.

— Таня, Таня, Таня, Таня! —

гулко слышится в ответ.

Дым с откоса мчится косо.

Басом полнятся мосты.

Разлинеили колеса

снега белые листы.

Бьет по стеклам ветер колкий.

Невдомек тебе, народ,

что молчит на верхней полке

белобрысый Дон-Кихот,

курит едкую махорку.

Не спешит признаться он,

что звездой на гимнастерку

лег испанский небосклон-

Ожиданье душу колет-

Летчик улицей идет.

И несется вдоль околиц:

— Гляньте: Ванька Дон-Кихот!

Чертенятам страх неведом.

Краснощекою гурьбой,

хоть гони, шагают следом

и кричат наперебой.

Крыши белы.

Вишни русы.

Не твоя ль, Иван, вина —

на заборах те же плюсы,

но другие имена?..

18

— Ванюша! Ванюша! —

Беззвучно заплакала мама.—

Ну вот ты и дома…

А где же твоя телеграмма?

192

Ах боже, о чем я…

Как можно, такая причина…

Какой ты высокий,

на батю похожий мужчина!

Ему бы сегодня

из братской могилы подняться —

на сына бы глянуть…

Но сны ему даже не снятся—

Ну, ладно, не буду.

Да ты хоть присядь для начала.

Какой ты геройский!

А я ведь, сынок, и не знала…

Где Таня? Да как же…

Видать, с нашей почтой неладно.

Ушла твоя Таня.

А мне вот, поверь, не досадно!

Тебя не дождалась,

со мной не обмолвилась словом,

веселую свадьбу

сыграли они с Шинкаревым…

Ну вот, ты приехал,

а я угощаю лишь речью…

Что? Плачу зачем я?

А я и сама не отвечу.

19

Никуда от чувств не деться.

Гуси водят хоровод.

По смешным дорогам детства

Ваня с прутиком идет.

Тут следил, дышать не смея,

за полетом мотылька.

Там на длинной нитке змея

запускал под облака.

Край родной! Душа наружу.

Только отзвуки в груди.

Здесь хотел украсть он грушу…

Побыстрее проходи!

Проходи скорее, память,

мимо стареньких ворот,

где берет девчонка пламя,

возвращает горький лед.

Проходи!

Весна отпела,

кончен синих рек разлив.

Проходи!

Какое дело

нам до чуть раскосых слив?

Образ временем уменьшен.

Сорняками луг порос.

Мало, что ли, в мире женщин?

Мало, что ли, в мире кос?..

Обойди тот сад — и крышка,

прежний образ обойди…

Но, как пойманный зайчишка,

сердце мечется в груди.

Молодой и крепконогий,

обогнешь ты по пути

шар земной…

Но нет дороги

эти груши обойти.

Лунный вечер.

Снег искрится.

В избах лампочки дрожат.

Словно крылья синей птицы,

тени долгие лежат.

Все дремотно под луною.

Скрип шагов смывает тишь.

Глухо слышно за спиною:

— Может, все же погодишь?..

Обернулся.

В белой шали,

в полушубке на меху

подошла…

И замолчали

паровозы на бегу,

водопады меж нагорий,

грозы в летней стороне,

замолчали штормы в море,

пушки смолкли на войне.

Стихло все, чтоб в мирозданье

слушать истину и ложь…

Повернул лицо он к Тане.

— Здравствуй, Таня. Как живешь?

Ты мне, может быть, ответишь,

молодой товарищ врач:

ты нас лечишь иль калечишь?

Только, Таня, чур, не врать!

Таня, губы сжав упорней,

прислоняется к столбу.

Гневно стрелки темных молний

раскрыляются по лбу.

Свет плывет.

Искрится воздух.

Где-то дремлет воронье,

и гуляет эхо в звездах

от дрожащих слов ее:

— Я гляжу — ты словно небыль,

сказка прожитых минут.

Слишком долго ты здесь не был.

Ты отвык, что здесь не лгут…

Что ж, я вовсе не в обиде.

Время жаждет перемен.

Где жена твоя?

В Мадриде?

Или здесь твоя Кармен?..—

Ваня тронул шаль рукою.

Не хватает нужных слов.

— Кто сказал тебе такое?

— Муж мой. Дмитрий Шинкарев.

Пусть окутывает дымка

даль, которой дорожил,

где остряк, курчавый Димка

рядом жил, с дроздом дружил,

запускал бумажный планер,

охранял тебя в бою —