Время винограда - [27]

Я такая. Я плохая.

Не люби меня, Иван…

По-испански листья шепчут,

иностранный свет зарниц…

Снял наш летчик влажный жемчуг

с тех испуганных ресниц,

ощутил, какие вихри

в той груди вступают в бой…

И они вдвоем притихли,

разделенные судьбой.

Только била кровь в литавры.

И, как зов других миров,

к ним донесся звон гитары —

пел Родригес — Шинкарев.

Песенка

о Дон-Кихоте

По земле, давно забытой богом,

как всегда, собравшийся в поход,

на коньке печальном и убогом

скачет благородный Дон-Кихот.

Ничего, что вместо шлема — блюдце,

вместо ножен — рваная сума.

Ничего, что мельницы смеются —

где набраться мельницам ума!..

Ни к чему идальго чемоданы.

На побывку в дом свой из боев

Дон-Кихот привозит только раны,

синяки да прежнюю любовь.

И под голубыми небесами

рыцарь, не прощающий нам зла,

плачет благодарными слезами,

вспоминая добрые дела.

Ночь темна, но рыцарю не спится.

И опять, едва дождавшись дня,

надевает латы вечный рыцарь

и седлает старого коня.

В небе птичья песенка несется.

Наш чудак качается в седле.

Над землею ярко брызжет солнце,

донкихотам трудно на земле.

Где-то сонно вскрикнул кочет.

Песня смолкла.

Лишь струна

переборами рокочет,

грустью странною полна.

а луна-лунища в силе.

Листья пахнут, словно йод.

Встала тихая Люсия:

— Хорошо твой друг поет.

Жаль, что надо торопиться.

Ждет меня передний край.

До свидания, мой рыцарь,

или, может быть, прощай.

Штука хитрая — разведка,

«за» и «против» — наравне.

Ты позволь, хотя бы редко,

навещать тебя… во сне.

Скоро встретимся мы вряд ли.

Но, лишь отпуск получу,

я зайду, пожалуй, к падре,

чтобы вновь зажечь свечу…—

Гордо глянула испанка,

подступиться к ней нельзя —

королевская осанка,

пепелящие глаза.

Зазвучали, застучали

каблучки во тьме ночной —

словно гвоздики печали

забивали

в шар земной.

14

И опять от грез далек ты,

к грозам близок, где жара,

где колеса, точно когти,

выпускают мессера.

Ты врага уже не слепо

бьешь.

Когда летишь, орля,

благодарно смотрит в небо

вся испанская земля.

Ваня злее стал и зорче.

Ясно летчику теперь:

здесь открыто зубы точит

молодой фашистский зверь.

До предела сужен выбор.

Суть его в добре и зле,

разговор тут «либо — либо»,

вместе — тесно на земле.

И, с прицелом неприкрытым,

в этой знойной синеве

каждой пулей под Мадридом

быот фашисты

по Москве…

Отдохнуть хотел немного

наш Хуан — с рассвета гром.

Лишь прилег — опять тревога.

К истребителю бегом,

Шинкарев за Ваней мчится,

на ходу крепя планшет.

— Ты к Люсии, братец рыцарь?

Передай ей мой привет!

Ревновать тебя я буду,

не могу забыть о ней.

Кой-кому везет повсюду

на прекрасных Дульциней!..—

Ваня Димку тихо кроет.

Показал ему кулак

и захлопнул целлулоид —

неспасительный колпак.

Словно бьют в него картечыо -

так трясется самолет.

И трава бежит навстречу:

не пущу тебя в полет!

Но уже в форсажном тоне

винт свистит,

мотор ревет —

и упругие ладони

подставляет небосвод.

Барселона и Севилья,

Сарагоса и Мадрид,

расправляйте ваши крылья —

в небе мужество парит!

Даль внизу сверкает боем.

Под звеном знакомый лес.

Из-за солнца быстрым роем

осы мчат наперерез.

Осы мчат, стволами жарят,

рвут на части небосклон,

их цветные жала жалят

ястребков со всех сторон.

Строй смешался,

строй разбился.

Рев надсадный.

Свист.

Клубок.

Видит Ваня —

отвалился

в сторону и задымился

шинкаревский ястребок.

Пушки жарят.

Жалят осы.

Смерть вращает карусель.

А пока что бомбовозы

направляются на цель.

Мчится облако, как заяц,

много трасс вокруг сплелось.

Ваня бьется, огрызаясь,

отгоняет черных ос.

Под прозрачной тканыо шелка

Шинкарев летит к земле…

Воздух засвистел, защелкал,

дырки множатся в крыле.

Истребитель вздрогнул тупо,

словно вдруг мотор устал,

и, прошитый сталью Крупна,

в гибель ввинчиваться стал.

Снова сбит…

Но выжить стоит!

Завтра тоже будет бой.

Закопченный целлулоид

Ваня вышиб головой,

из кабины вылез.

Круто

вниз пошел, глаза закрыв.

Гулкий купол парашюта

прозвучал, как белый взрыв.

15

Был когда-то в детстве случай.

Сорванца купая, мать

улыбнулась:

— Ты везучий,

на тебе веснушки тучей,

их считать — не сосчитать!

То ли ветер, то ль веснушки,

но Иван в объятьях строп

приземлился на опушке

прямо в свеженький окоп.

И вокруг — улыбки, взгляды,

голоса со всех сторон:

то бойцы Интербригады

поздравляли с тем, что он

в тесном небе смело бился,

разгонял проклятых ос,

что сгореть не торопился

и к земле себя донес.

Между тем свистели пули.

Тяжко охал миномет.

Ваню враз к земле пригнули:

— Полезай в блиндаж, пилот!

Столько сделает не всякий…

Глянь, три мессера — зола!

Отдохни.

А мы атакой

выбьем «мавров» из села.—

Попросил Иван напиться,

натянул берет, как блин.

— Из меня неважный рыцарь -

страшно мне, когда один…

Что нам нужно? Скибка хлеба,

в сердце — правды свет живой.

Человек, пришедший с неба,

по земле уходит в бой.

Время мчится каруселью.

Жизнь и гибель — на весах.

Люди падают на землю,

звезды гаснут в небесах…

Край селения.

Халупы.

Трубы.

Красный виноград.

Словно черти, скалят зубы

трупы «мавров» у оград.

Крики. Стоны.

Наступленье.

Пулеметы режут слух.

И на площади селенья

Ваня вскрикивает вдруг.

Острый шпиль. Крестов засилье.

Воздух тяжким звоном сыт.

Перед церковью Люсия,

как на струночке, висит.

Захлестнула бычья жила

шею тонкую.

Со зла

солнце в небе потушила,

поцелуи отняла.

И висит она, нагая,

не окутанная мглой,

от мучений отдыхая

перед небом и землей.