Время винограда - [19]

что темнота отхлынула с пути!..

Но Пашка от врагов не смог уйти.

Ему запястья проводом стянули.

А комендант на выдумки был лих:

взял два патрона новеньких

и пули

неторопливо вытащил из них.

О, этот комендант работал чисто!

Сказал:

— Зер гут. Ты есть не пахарь впредь! —

И порох выжег очи тракториста,

чтоб никогда на хлеб им не смотреть…

Не знаю, где взялась у Пашки сила:

он сам прошел до хаты полсела.

Марьяна во дворе не голосила,

бледна, но так же холодно красива,

безмолвно Пашку в хату завела.

— Ты обо мне подумал ли хоть малость? -

Злость закипела в ней, как в казане.—

Ты хочешь, чтоб без хлеба я осталась?..

Так знай же, что слепец не нужен мне! —

Вещички в торбу — и долой из хаты,

и в тот же час покинула село…

Опять поля на урожай богаты.

Быльем, заметь, былое поросло.

Прошла война.

Случалось, пил наш Пашка:

жалели люди, подносили всласть.

Ой, как порой ему бывало тяжко!..

Да степь родная не дала пропасть.

Весною в пору тракторного гула

он взял гармонь и растянул меха.

Его с бригадой в поле потянуло,

где старый пар взрывали лемеха.

Он заиграл. Пошла за нотой нота

про черны очи да про журавлей.

И незаметно спорилась работа —

оно с гармошкой все же веселей.

С тех пор, заметь, его гармошка с нами.

Она поет про счастье, про любовь.

А он глядит незрячими глазами

и слышит шорох вызревших хлебов…

Такая быль.

Однако заболтался!

Мне с письмами поспеть бы на обед…—

Мой спутник озабоченно поднялся,

взял снова за рога велосипед.

Парил орел над полем неподвижно.

Звучала грусть.

Светился небосклон.

— А о Марьяне ничего не слышно? —

Сердито хмыкнул старый почтальон:

— Ей жизнь, заметь, никак не улыбнулась.

С другими тоже наломала дров.

Дней десять будет, как в село вернулась…

— А он?

— Что — он?.. Играет… Будь здоров!..—

И почтальон, насупившися, строгий,

вскочил в седло и закрутил педаль.

Вздохнул я и побрел своей дорогой.

Мне в новом свете открывалась даль.

Хлеба стеной стояли небывалой.

Навстречу, в колебаньях духоты,

шла женщина, уже слегка привялой

и все еще жестокой красоты.

Дредноутами в дымке беловатой

комбайны плыли. Ширились жнива.

Как дальний порт, маячил элеватор.

Зерно текло ручьями в кузова.

Зерно текло.

Поток его шершавый

был нескончаем, словно жизнь сама.

Зерно, как золотая кровь державы,

могуче наполняла закрома.

Перепела кидались в грудь, ослепнув.

Лучился жатвы солнечный огонь.

А где-то в поле радовалась хлебу

и временами плакала гармонь.

Прохожая прислушалась к гармони.

Тревожно зашептались колоски.

И женщина вдруг краешком ладони

смахнула каплю с дрогнувшей щеки

и вся поникла, как побитый колос…

А та гармонь звучала, как судьба.

И я пошел на этот ясный голос —

и вдруг услышал,

как поют хлеба.

Дюжин и Фара

Примерно год на той большой войне,

на той земле, прострелянной и шаткой,

я был, как говорится, на коне,

а проще — ездил на хромой лошадке.

В то время в биографии моей

немногие насчитывались звенья:

лишь номера больших госпиталей,

одна медаль, два фронта, два раненья.

В моих богатствах числился планшет,

добытый у фашиста в схватке краткой,

да двадцать молодых безусых лет

и крупповский осколок под лопаткой.

Потом запасный полк.

Не без причин,

экстерном сдав экзамены законно,

я получаю офицерский чин

и должность адъютанта батальона.

Как звездочки сверкали — просто страх!

Кося глаза па них, как на награду,

сияя, словно хром на сапогах,

я поспешил представиться комбату.

Он был седой, подтянутый гигант.

А голос тонкий, хитрая ухватка.

— Ну, хорошо. Трудитесь, лейтенант.

Да, кстати: вам положена лошадка…

Вот так подарок!

Захватило дух.

Хоть батька из казачества Кубани,

однако сам я — городской продукт

и видел скачки только на экране.

Но все же двадцать лет… И сразу мне

воображенье подсказало остро:

вот я лечу на гордом скакуне —

и за сердца хватаются медсестры!

Я бросился разыскивать хозвзвод.

— Где командир? — задал вопрос солдату.

— Вон, видите, хлопочет у подвод.

Да вы его узнаете по мату…

Сердитый и небритый мужичок

на голос обернулся удивленно.

В глазах читалось: этот вот сморчок

и есть начальник штаба батальона?!

Легла на миг меж нами тишина,

как порох, что внезапно обнаружен.

Он буркнул неохотно:

— Старшина.

И только погодя добавил:

— Дюжин.

Когда из тени выступил на свет,

он оказался столь великолепен,

что для того, чтоб написать портрет,

по меньшей мере требовался Репин.

Ходил бочком хозяйственный наш бог.

В плечах лежала каменная тяжесть.

Он был невероятно кривоног,

при этом ростом невысок и кряжист.

Чтоб с Доном связь никто не опроверг

(позднее остряков не переспоришь!),

казак носил фуражку — синий верх

и яростно малиновый околыш.

Из-под фуражки неуютный взгляд

ощупывал вас жестко и колюче.

А было старшине за пятьдесят,

к вискам прилипли серенькие тучи.

Он оглядел презрительно меня

и вдруг сказал без всяких предпосылок:

— Выходит, вам определить коня? —

Казак фуражку сдвинул на затылок.

Подумал я: «Ну, кажется, контакт!»

А он, как будто назначая кару,

поведал хрипло:

— Есть лошадка… Хвакт!

Пойдемте, лейтенант. Возьмете Хвару!

(Он в речи, что порой была резва,

заострена, как новенькое шило,

все звуки «эф» переменял на «хва»,

уверенный, что прав непогрешимо).

Он уткой закачался впереди

и, видно, не без внутренней ухмылки,

подвел меня к привязанной к жерди

пузатой непородистой кобылке.