Время винограда - [18]

сервизы, венчавшие темный буфет.

А золото… золото здесь, без утайки

холодную тусклость металла храня,

с буфета,

с подставок

и с пальцев хозяйки

жестоко глядело

в упор на меня.

И женщина в пестром халате японском,

как будто с рекламы, бела и кругла,

довольна квартирой и собственным лоском,

пропела, взглянув на себя в зеркала:

— Встречалась я с ним перед самой войною.

Девчонкой была я наивной, дурною.

Имел он по боксу какой-то разряд…

Но он-то, бедняжка, погиб, говорят?

Да что же такое? То явь или снится?!

Поднялся я, руку в кармане держа.

Взмахнули ее тушевые ресницы

и замерли снова, как иглы ежа.

Секунду стоял я, как судно в тумане.

Сдержал себя. Бить и ругаться не стал.

Нащупал подарок матроса в кармане

и стиснул суровый и теплый металл.

Нарочно ступил на зеркальность паркета,

как будто в ответ на ее хвастовство,

и думал:

«Не стоит ведь «золото» это

ни жизни его

и ни смерти его».

Провел по лицу я тяжелой рукою

и тихо сказал, отступая за дверь:

— Простите. Ошибка. Бывает такое.

Он жив и на должности высшей теперь.

Вы слышите? Жив Байдебура. Навечно!

Все время он будет смотреть вам в глаза.

И он заходить не просил к вам, конечно.

Мы просто попутали с ним адреса.

Шагал я по городу улицей новой,

нашедший и что-то утративший вдруг.

И словно опять: «Передай Ивановой!» —

шепнул мне сквозь годы

невидимый друг.

Не знаю, понравились просто черты ли

иль что-то иное меня привело,—

Садовая, десять, квартира четыре.

Я вновь постучался — всем правдам назло!

И сделалось сразу тепло и легко мне,

когда я увидел студентку мою.

— Простите… я снова… Я, знаете, вспомнил,

что с вашим Сергеем встречался в бою.

Лежал на шинели он строгий, суровый.

Склонился дружок над его головой.

«Вернешься с войны — передай Ивановой

на память медаль и привет мой живой…»

Хозяйка шагнула бесшумно, без скрипа,

лишь сомкнутых губ незаметная дрожь.

И только глаза говорили «спасибо»

за эту мою вдохновенную ложь…

Потом я бродил возле моря и хмуро

шептал, как итог

завершенных дорог:

— Ты слышишь, товарищ Степан Байдебура?

Я выполнил просьбу матроса

как мог.

Поют хлеба

В газете дали мне командировку.

Маршрут не нов, и тема не нова.

Сказал редактор:

— Нужно зарисовку —

ведь завтра начинаются жнива.

И вот шагаю по полю с блокнотом.

Грузовики торопятся, пыля.

Хлеба шумят и бредят обмолотом.

От духоты потрескалась земля.

Случайный спутник, почтальон колхозный,

подводит за рога велосипед.

— Прислушайтесь: хлеба поют…

Серьезно!

Заметьте, песни задушевней нет…

Я напрягаю слух, но бесполезно:

на землю шорох сыплют колоски.

Смеюсь в душе: «Какая ж это песня?

Ей-богу, есть на свете чудаки!»

Я растираю колосок в ладони,

а жаворонок тает в вышине.

И вдруг далекий перелив гармони

по гребням ржи доносится ко мне.

Он то звучит, то снова замирает.

В нем сквозь веселье вспыхивает грусть.

Уборка в поле…

Кто же там играет?

С похмелья, что ли, жарит наизусть?..

Почтарь колхозный в кепке волокнистой

лукавинкою блещет из-под век:

— Не знать о нашем Пашке-гармонисте?!

Да ты не с Марса ль, милый человек?..

Что ж, повод есть!

Садимся у дороги,

друг другу папиросы подаем.

Колосья тихо кланяются в ноги

и шелестят о чем-то о своем.

— Вплетет в фуражку белую ромашку,

за руль — и только пение да свист.

У нас в колхозе все хвалили Пашку —

заметь, он был отменный тракторист.

Любил, чтоб чуб — вразброс, не под гребенку,

гармонь на грудь — и песням нет конца.

Но к хлебу относился, что к ребенку:

бывало, колос гладил, как мальца.

Девчат, заметь, не огорчал изменой —

дарил одной Марьяне васильки.

Из-за нее под звездами Вселенной

ребята в ход пускали кулаки…

Ты примечал на зарослях бурьяна

колючие, но яркие цветы?

Как те цветы, была полна Марьяна

влекущей, но жестокой красоты.

Случалось, глянет черными глазами —

и словно выпьешь маковый отвар.

Была та красота что наказанье —

и Пашку отравил ее угар.

По вечерам над Бугом в верболозе

их вместе люди стали замечать.

Как водится, пошел слушок в колхозе,

что загс готовит круглую печать…

Хлеб-соль и петушков на полотенце

уже носили сваты-усачи.

Но тут на свадьбу подоспели немцы —

мосты и хаты вспыхнули в ночи,

взметнулись взрывы дымными кустами,

зарылся в пыль веселый каравай,

помчались танки с черными крестами —

и сгорбился от горя урожай…

Не оглянулись — бьют прикладом в сенцы,

не повернулись — чужаки в гостях.

Войною был впечатан в полотенце

след сапога с подковой на гвоздях…

Тогда Марьяна к Пашке прибея?ала,

дрожа, поцеловала первый раз:

война, мол, нашей свадьбе помешала,

но нет мне света без любимых глаз.

Три дня продлился месяц их медовый.

Согнал селян на площадь комендант

и заявил:

— Я есть порядок новый.

Вы завтра все косить на фатерланд…—

Уже вторые петухи пропели.

Дышала рядом сонная жена.

А Пашка все ворочался в постели,

поднялся, помаячил у окна.

Потом напился ледяной водички,

сказал «прости», на спящую взглянул,

достал в подвале керосин и спички

и к полю осторожно завернул.

Он миновал посты сторожевые.

Птиц не вспугнул, не наступил на сук.

Вошел в хлеба…

Колосья, как живые,

доверчиво касались добрых рук.

Но вспомнил он, кто жаждет этих злаков,

кто топчет синий васильковый луг.

Колосьям поклонился,

и заплакал,

и зубы сжал,—

и огненный петух

пошел гулять по высохшему хлебу,

да так гулять, что стало жарко небу,