Время винограда - [16]

Тепло и тихо в ночи эти.

Не будь в претензии к врачам,

что даже маленькие дети

порою стонут по ночам.

Они еще не знают азбук,

но и на них, под грозный гул,

тот беспощадный белый айсберг

дыханьем гибели дохнул.

Ворона

На тихой сосне у балкона —

уже замечаю не год —

сварливая птица ворона

в своем королевстве живет.

Чернеет ворона так резко,

так солнце течет по крылу,

как будто для цвета и блеска

ее окунули в смолу.

Кружится она над поляной,

ей все не сидится в гнезде.

Мы с ней состоим в постоянной,

хотя и безмолвной вражде.

За стенкой скворешника яркой

скворчиха выводит птенцов.

Не каркай, ворона, не каркай

над будущим новых жильцов!

Ну, что ты за странная птица?

Свой клюв повсеместно суешь,

не зная, где правда гнездится,

а где золоченая ложь.

Колдую над строчкою жаркой

и жду желторотых удач.

Не каркай, ворона, не каркай,

а лучше от счастья заплачь.

Заплачь — и слезою безгрешной

порадуйся ты наконец,

что где-то за стенкой скворешни

на свет появился птенец!

Четыре срока

Четыре срока жизни, вы со мною,

мои владыки и мои рабы.

Печаль моя окрасит клены хною,

набросит сети ливня на столбы.

Восторг мой, словно юноша кудрявый,

с земли изгонит ледяные сны

и выведет на свет из почвы травы,

как Черномор — дружину из волны.

Я зрелости своей не пожалею,

не пожалею щедрости своей,

чтоб сделались сочнее, тяжелее

светила яблок в зелени ветвей.

Но вот заплачет иволга лесная:

прощай, будь мудрым, движется зима…

А что мне делать с мудростью — не знаю,

как с нею быть, не приложу ума.

Обида

Скрипнул старый дуб — и соловьи

вмиг слетели с песенной орбиты.

Не чужие люди, а свои

нам наносят горькпе обиды.

Коль заденет человек чужой,

можно и понять, и защититься,

и не так наглядно, в лад с душой,

бьется боль, как раненая птица.

Каверзы от ближнего не ждешь

загодя, как поезд на перроне.

Потому-то ложь его — как нож,

черствость — словно камень на ладони.

Наше сердце никогда не спит,

будто красный маленький колибри.

Берегите близких от обид,

чтобы раньше срока не погибли.

Виноград

Раздавленные гроздья винограда,

не сокрушайтесь о судьбе своей,

Я. славлю вас!

Вам выпала награда

в отраду превратиться для людей.

Что толку праздно на лозе ютиться?

От забытья хорошего не жди!

Не много чести, чтоб склевали птицы

иль сбили в грязь осенние дожди.

Раздавленные гроздья винограда,

плоды объятий солнца и земли,

я славлю вас!

Но будет ли награда

за жертву, что вы честно принесли?

Могучий сок, перебродивший в чане,

себе какую предназначил роль?

Прервет ли чье-то грустное молчанье?

Продлит веселье?

Обезболит боль?..

Раздавленные гроздья винограда,

себя я от тревог не уберег:

не застилайте тучею нам взгляда,

не выбивайте землю из-под ног.

Поэмы

Передать Ивановой

Ивану Гайдаенко

На черную глину переднего края

свалился Степан Байдебура — матрос.

Рванул воротник, захрипел, умирая,

и тихо такие слова произнес:

— Братишка, земляк, помирать неохота.

Еще недобито немало зверья…

Но все же недаром морская пехота

навеки земле отдает якоря.

Ты слышишь, братишка, земляк белобровый,

невеста мечтает, что Степа живой…

Вернешься с войны — передай Ивановой:

Степан, мол, любил до доски гробовой.

Братишка, мне больше не сделать ни шагу…

Смотри же, исполни матросский завет:

сними с гимнастерки медаль «За отвагу»,

невесте отдай как последний привет…

Уткнулся лицом он в степную ромашку,

вдохнул аромат, приподнялся слегка:

— И слышишь, браток…

не снимайте тельняшку…

и море пусть рядом… зовет моряка…

С губами расстались последние звуки.

Матрос над землей приподнялся опять

и лег,

разметав бесполезные руки,

как будто планету

задумал обнять.

Войска прорывались сквозь дымные дали.

Тянуло угаром с нерусских полей.

От нашего шага тряслись и дрожали

чугунные туши чужих королей.

И мимо их спеси, по крови и лужам,

вдоль сваленных зданий, деревьев, столбов

я нес наравне с котелком и оружьем

матросский подарок,

чужую любовь.

Я думал в степи, на опушке сосновой,

за миг до атаки

в огне и в чаду:

«Товарищ сказал — передать Ивановой…»

А как же я ту Иванову найду?!

Он имя ее не назвал, умирая.

Он очень спешил и забыл впопыхах…

Спросить бы — земля не ответит сырая,

хранит она тайны упорней, чем прах.

И мысль будоражила снова и снова,

и голос раздумья шептал, не спеша,—

какая она из себя, Иванова:

блондинка,

брюнетка?

Собой хороша?..

И вот наступила, назрела минута —

взрыл мокрую землю последний снаряд.

Солдат, озаренный огнями салюта,

пощупал себя — вроде выжили, брат.

Нехитрый багаж — карабин да лопата —

сданы во всесильную власть старшины.

Прошедший войну и четыре санбата,

я долгой дорогой вернулся

с войны.

Акация всюду цвела и томила,

как будто не знала дыханья боев.

Вторая весна наступившего мира

вокруг посводила с ума соловьев.

Все улицы, город — в цветочном угаре.

На бронзовом Пушкине раны видны.

Взлохмаченный, так он стоял на бульваре,

как будто бы тоже

вернулся с войны.

Увидел я море,

суда у причала,

где уголь и бочки, зерно и пенька,

откуда берет в океаны начало

путь сильных и храбрых,

мечта моряка.

Товарища голос из бездны суровой

меня в этот миг на бульваре нашел.

Услышал я вновь:

«Передай Ивановой…»

И тут же отправился в адресный стол.

Я шел, как солдат в боевую разведку,

я двум бюрократам устроил скандал,

но всех Ивановых я взял на заметку,

я их адресами блокнот исписал.