Время винограда - [17]

Пикировал шмель на рокочущей ноте,

мелькали стрижи.

Я уселся в саду

один на один с адресами в блокноте

и тихо сказал:

«Обойду и найду!»

Достал я медаль, и на белом металле,

навек утверждая свое торжество,

весеннего солнца лучи заблистали,

как будто погладили молча его.

Я спрятал медаль, папиросы и спички,

на первый записанный адрес взглянул,

проверил заправку по старой привычке,

вздохнул и рывком

в неизвестность шагнул.

Садовая, десять, квартира четыре.

Взбегаю на третий этаж без труда.

— Живет Иванова в четвертой квартире?

— Живет. Проходите. Направо. Сюда.

Стучу. Открывают скрипучие двери.

Выходит хозяйка в халате простом,

глядит удивленно.

— Ко мне?

— Не уверен.

— Войдите. Сейчас разберемся вдвоем.

Вхожу в комнатушку.

Конспекты и книжки

и Ленина том на скобленом столе.

С ним рядом — сухие еловые шишки,

степные цветы в неграненом стекле.

Обложка конспекта с фамилией четкой.

Прикрытый газетой холодный обед.

Жакет со знакомою пестрой колодкой —

короткая запись потерь и побед.

На старенькой тумбе — духи и тетради.

Кровать по-девичьи скромна и узка.

А в серых глазах, во внимательном взгляде,

как сестры — тревога,

надежда,

тоска.

Я все объяснил, но, наверно, туманно,

подумав, спросил по-солдатски, в упор:

—    Скажите, не знали вы в прошлом

Степана? —

И сразу потух загоревшийся взор.

И девушка даже осунулась малость,

печально сказала короткое «нет»,

губу закусила и вдруг разрыдалась,

склонившись неловко на синий жакет,

который висел перед нею на стуле.

— Простите… Вы столько во мне

всколыхнули…

Я, птица залетная, гость посторонний,

услышал короткий гарячий рассказ.

Сердечное горе — как порох в патроне:

молчанье хранит, но взорвется подчас.

Она говорила, спеша и волнуясь,

как, дрогнув, упали росинки с цветов.

Ее тонкокосую школьную юность

швырнуло в гремучее пламя фронтов.

Окоп, да землянка, да шапка-ушанка,

кипенье атак да тревога штабов…

Тогда-то на землю и спрыгнула с танка

ее фронтовая большая любовь.

Глаза озорные под шлемом ребристым,

ресницы, спаленные близким огнем.

Полмесяца счастья…

Но долго танкистам

стоять не пристало на месте одном.

И вот на заре, по ракетному знаку,

заклятых врагов под собой хороня,

пошла, понеслась, устремилась в атаку

ведомая первой любовью броня.

Ушла и пропала, куда — неизвестно.

Нигде не встречалась товарищам впредь.

Лишь в сердце осталась, как сладкая песпя,

но та, что нельзя

в одиночестве петь.

Сгорело, как танк, отгремевшее лето.

Был в списки пропавших танкист занесен.

А девушка ждет-ожидает привета,

хоть мертвый,

но должен

откликнуться он!

Так вот вы какая, Любовь Иванова!..

Во веки веков не прощаю врагу,

что вашего друга — живого, родного —

ввести в комнатушку сейчас не могу.

Но нечего делать. Сказал:

— Извините.

Ошибка. Мне нужен другой адресат,—

И вышел на улицу.

Солнце в зените.

Влюбленные пары неспешно скользят.

Взглянул на окошко, где горе хранится.

Хозяйка, наверно, поплачет опять

и сядет читать про пырей да пшеницу —

она агрономом готовится стать…

Я вытащил снова блокнот с адресами,

не стал упускать уходящего дня.

Но та Иванова большими глазами

по всем адресам провожала меня.

Я шел торопливо.

Пастера, двенадцать.

Нет входа парадного.

Каменный двор.

Теперь не пришлось высоко подниматься.

Я двери толкнул и попал в коридор.

Хозяйка — годами постарше.

И снова

все тот же стандартный и робкий вопрос:

— Скажите, пожалуйста, вы — Иванова?

(А чувство такое, что горе принес.)

— По делу? Простите, я только с работы.

Входите, а то подгорают блины…—

Военный в погонах майора пехоты

с укором смотрел на меня со стены.

Два хлопца, скатившись с дивана большого,

насупились молча в углу у окна.

— Боюсь, что опять вы не та Иванова,

которая мне до зарезу нужна.

— Возможно.—

Она не потупила взора.

Стряхнула муку, оперлась о комод.

Напрасно вошел я в квартиру майора,

который сюда никогда не войдет.

Тревога мальчишек и женщина эта

мне все объяснили:

им некого ждать.

— Простите. Ошибка. Напутали где-то.

Мне нужно от друга привет передать.

Мальчишки стояли, насупившись, рядом,

и оба безмолвно, прижавшись к стене,

глядели мне вслед

непрощающим взглядом

за то, что я — жив,

а отец — на войне…

Клубились акации розовым паром,

свистели на сотни ладов соловьи.

По всем площадям,

переулкам,

бульварам

я бил невоенные туфли свои.

Во всех городских и приморских районах

встречал Ивановых — седых, молодых,

веселых и бойких,

ленивых и сонных,

замужних и вдовых,

цветущих,

худых.

В воскресные дни я старательно брился,

завязывал галстук, на поиски шел.

Я даже на свадьбу попасть умудрился

и был громогласно усажен за стол!..

Тощал календарь.

Пароходы гудели.

Несли малышей из родильных домов.

Весна разменяла цветы и недели,

утратила свежесть дождей и громов.

Сходились влюбленные к пушке над портом,

под стрелки бесстрастных висячих часов.

Мне сделалось горько…

В блокноте истертом

немного осталось уже адресов.

Пришел я на улицу Гоголя, восемь.

Красивая я^енщииа вышла ко мне.

Я к ней подошел с безнадежным вопросом.

И вдруг… пробежал холодок по спине.

— Входите,— сказала,— я знала такого.

Все верно. Действительно, я — Иванова.

Но вытрите туфли вот здесь, о ковер,

не то нанесете мне уличный сор…

Усажен я был на простой табуретке

у самых дверей — чтоб не портить паркет.

Меня обступили вокруг статуэтки,