Время винограда - [21]

В моей груди перехватило дух:

признал, признал, чертяка колченогий!

Но я пробормотал лишь «ладно» вслух

и через миг помчался по дороге.

Звезда такою иноходью шла,

что всадник мог в седле не шевелиться:

казалось, расправляла два крыла

и вас несла по воздуху, как птица.

Приехав в штаб, у низеньких ворот

привязывал я долго иноходца

и с наслажденьем ждал, пока народ

на чудо подивиться соберется.

Шли офицеры в скрипе портупей,

восторг связистки выражали веско.

И даже сам полковник Горобей,

взглянув в окно, задернул занавеску.

Связистка Маша, прислонясь к крыльцу,

сказала, запинаясь и краснея:

— А эта лошадь очень вам к лицу!

Вы, если скучно,

заезжайте с нею…

Вскочив в седло, я тронулся назад,

нахохленный от спеси, слово аист,

и знал, что офицеры вслед глядят,

испытывая истинную зависть.

Звезда шла рысью.

Мерно даль текла.

Потом Звезда шарахнулась внезапно,

и я едва не выпал из седла,

спиной невольно ожидая залпа.

Однако на полях стояла тишь.

А Звездочка храпела и дрожала.

Я чертыхнулся — оказалось, мышь

дорогу вороной перебежала!

Весь путь обратный Звездочка, увы,

шарахалась, дышала учащенно.

В тот день с ее высокой головы

упала королевская корона.

А Дюжин ждал…

Поводья на ходу

швырнув ему, я крикнул с пылу, с жару:

— Прошу в дальнейшем не седлать Звезду,

а подавать положенную Фару!..

* * *

А вечерком с бутылкою вина

явился старшина ко мне нежданно.

Сел. Помолчал. Промолвил:

— Да-а, война…

Она навек для нас, хвактично, рана…

Ты не серчай, пожалуй, на меня.

Конечно, Хвара — лошадь не для скачек.

Я б мог получше подобрать коня.

Но для меня лошадка много значит.

Я больше года воевал в седле.

Когда б не Хвара, хвакт тебе открою,

ходил бы я сейчас не по земле,

а спал бы где-то под землей сырою.

Меня из пекла вынесла она

прямехонько к санбату за Борками,

хотя самой досталось ей сполна —

скакала с перебитыми ногами…

Теперь-то от нее воротят нос,

болтают: мол, хромая и кривая…

Так что ж — прикажешь запрягать в обоз,

когда она, хвактично, строевая?!

Он помолчал, потом вздохнул незло.

— Я б сам на ней похлеще иноходца…

Да только не могу вскочить в седло —

нога-то, окаянная, не гнется!

Ты — новичок и потоньшей жерди,

и очень легок в рыси и галопе…

Так ты уж, лейтенант, не осуди,

что с Хварой ковыляешь по Европе!

Я предложил вина. Но старшина

поднялся и сказал совсем недлинно:

— Тебе подарок. Ну, а я вина

хлебну лишь после взятия Берлина!

* * *

Ах, Фара, Фара!

Юности верны

воспоминаний дали голубые.

Четыре иностранные страны…

Солдатские встревоженные были…

Когда в Берлине кончилась война,

мы в Австрии стояли погранично.

Сказал мне захмелевший старшина:

— Теперь, выходит, выжили хвактично.

Был дан приказ идти на свой кордон.

Штабы полка уселись на каруцы.

А Фару запрягли мы в фаэтон,

не ведая, что оси перетрутся.

Пора восторгов, сбывшихся надежд.

Мир пушкам и сожженному железу…

И шел обоз наш через Будапешт

от самого Бржеславля на Одессу.

Четыре иностранные страны

и первое невзорванное лето…

Мне Фара освещала путь с войны —

и был я благодарен ей за это!

* * *

Потом расформировывался полк

в родной Одессе, на Большом Фонтане.

Палило солнце. Лился птичий щелк.

Вино победы пенилось в стакане.

Явился к нам с медалью на груди

побритый Дюжин в гимнастерке старой

и прохрипел:

— Ты, лейтенант, пойди,

пойди, хвактично, попрощайся с Хварой…

А сам, видавший виды на войне,

весь в темных шрамах от враждебной стали,

разглядывать стал что-то на стене,

чтоб мы его глаза не увидали.

Я знал уже, что полковой обоз

с каруцами, со сбруей, с лошадями

решили в местный передать колхоз,

покуда не справлявшийся с полями.

Я к Фаре подошел в последний раз.

Седая, не овеянная славой,

лошадка на меня скосила глаз —

знакомый глаз, блестящий и лукавый.

И в этой морде, в очертанье скул

так было все и дорого, и мило,

что словно вдруг осколок резанул —

и безотчетно сердце защемило.

А серая дохнула горячо

и, словно ободряя, как ребенка,

слегка потерлась мордой о плечо

и вдруг заржала — молодо и звонко.

Я челку ей поправил между глаз

и зашагал обратно без оглядки…

Тут, собственно, кончается рассказ

о фронтовой хромающей лошадке.

Судьба меня забросила во Львов.

А года через три, попав в Одессу

и повидав знакомых земляков,

я посетил колхоз — для интереса.

Там председатель был уже другой.

Усталый, пропотевший и огромный,

потер он лоб единственной рукой:

— Вы говорите Фара? Нет, не помню…

И, в горечи скривив щербатый рот,

добавил он:

— Отыщется едва ли…

Был недород, нам выпал трудный год,

и, если честно, люди голодали…

Ну вот и все.

Но вновь седло скрипит.

Галопом мчатся прожитые годы.

Лишь стук подков,

да пыль из-под копыт,

да ветер опьяняющей свободы!

Едва услышу ржание коня,

все делается чутким, как в радаре,

как будто это молодость меня

зовет к себе из невозвратной дали.

На улице Жанны — весна

ЛИРИЧЕСКАЯ ПОЭМА

Кидает дорога

избитое тело.

Машина летит

сквозь весеннюю слякоть.

За пять или десять минут

до расстрела —

не плакать!

Ах, Жанна, ты слышишь?

Не плакать!

Тайком от французских

солдат и матросов

торопятся рыцари

двух контрразведок.

Горят нестерпимо

печати допросов.

Но стоит ли думать о них

напоследок?

О чем же?

О чем же?!

Уходят мгновенья.

Ревет грузовик

и увозит из жизни.

И рвутся,

и рвутся

последние звенья…

Назло, по-мальчишьи,

как в юности, свистни!