Время тяжелых ботинок - [4]

– Виноват – не виноват, это решает суд. По закону вам положен адвокат, бесплатно. Вы об этом не знали?

Рукой с сигаретой подозреваемый обвёл стол, яств на котором не стало меньше даже после его голодного налёта:

– Это тоже бесплатно?

– Угощение – лично от меня. Давайте знакомиться. Меня зовут Лев Захарович Рокотов, член коллегии адвокатов. Вам представляться необязательно, о вас мне известно всё. Поберегите силы, хлебайте этот таёжный напиток, курите и слушайте.

Лимонник взбодрил.

– Вот теперь мне ваше лицо нравится, – адвокат встал, опёрся на спинку стула.

– Наберитесь мужества, Анатолий Владимирович. Я внимательно изучил ваше дело. И пришёл сюда, чтобы заявить вам, что хочу от него отказаться. Я привык всё делать степенно, но мгновенно. Здесь так не получится. Мать потерпевшей работает в администрации губернатора и настроена очень серьёзно, у неё мощный ресурс. Вижу, что не расстроил вас ничуть. Это хорошо. Не надо ни агрессии, ни депрессии. Сейчас я уйду, а вы ещё можете поесть, посмаковать этот замечательный напиток. Минут двадцать вас никто не потревожит. Здесь нет ни камер слежения, ни микрофонов, это я вам гарантирую. Но времени не теряйте. Настройтесь на то, что в ближайший час в вашей жизни произойдёт тектанический сдвиг. И единственный человек, который сможет вам помочь, это вы сами.

Арестант ощутил на собственном лице чужую улыбку.

Он обратил внимание, что адвокат легонько постукивает ладонью у того места на столе, где стоит его нетронутый прибор. Под скатертью что-то угадывалось.

– Тот вызов, который вам бросит жизнь, имеет два исхода. Выберите для себя более жёсткий. И ничего не бойтесь. Если выберете другой… Что ж, и «опущенные» живут.

И после отсидки выходят на свободу с чистой совестью, женятся, заводят детей, – тоже вариант. Теперь выбор за вами. Завтра вам предъявят обвинение, переведут в следственный изолятор. А сейчас поведут в другую камеру, но обыскивать не будут.

Когда дверь за адвокатом закрылась, Чекашкин допил чифирь с лимонником и снова закурил.

Есть больше не хотелось, а набивать карманы едой бессмысленно. Сокамерники из его рук не возьмут и ему не дадут.

Как всякий генетический бабник он каждой клеткой чувствовал смертельный холод, которым веяло от слов адвоката: и «опущенные» живут.

Он медленно встал, обошёл стол и задрал полог белой хрустящей скатерти.

На рассохшейся столешнице золочёной отделкой блистал отцовский кортик.

6

В юности Чекашкин писал стихи. Университетское издательство выпустило тоненькую книжечку его лирики. И сейчас, идя по незнакомому коридору изолятора временного содержания и фиксируя в рукаве обнажённый клинок длиной двести двенадцать миллиметров – ножны оставил под скатертью, – в такт шагам он про себя декламировал: «Мы идём, / но на пройденном месте /остаются клоки нашей шерсти. / И саднит в нас израненность чести, / И гнетёт неразмененность мести./ Мы идём с несмышленностью зверя. / Мы идём, даже в путь свой не веря./ Задвигаются чёрные двери, /а за ними – потери, потери…»

В камере широкой улыбкой его встретил Ахмет, – тот, что больше всех издевался, красавец восточных кровей с железной пастью. Он картинно распростёр объятия, предоставив кандидату в «петухи» насладиться галереей наколок на безволосом торсе. В спецкамеру его перевели, пока Чекашкин общался с адвокатом:

– Ну-ка, акробат, подмигни нам своим шоколадным глазом!

За спиной тяжело грохнула запорами дверь.

Двое других сплясали русского, звонко и слаженно отшлёпав себя по голым животам и бёдрам.

Четвёртый, «петух», задиристо пропищал:

– Один раз – не пидорас! Второй раз – как в первый раз. А третий – вжик, и – опять мужик!

Своего голоса Чекашкин не услышал.

Во всё горло, пронзительно, как загнанный зверь, он орал свои юношеские стихи.

«Но и так: наше шествие – праздник!» – кортик снизу вошёл Ахмету под правое ребро, надвое рассёк лёгкое. «Во-о, ты, фра-ае-эр…», – только и смог выдохнуть вор-рецидивист, никак не ожидавший от жизни такой подлянки.

Второй, Рогожа, охотник на инкассаторов, уставился на оседающего долу Ахмета и на мгновение впал в ступор. «Даже ночью стыда и боязни!..» – и Рогожа поймал клинок в солнечное сплетение по самую рукоятку, захрипел и очумело выдавил: «Ну-у, бля-а-а…»

У третьего, Желтка, мастера по разбойным нападениям на одиноких старушек в сквозных питерских дворах, уже были секунды, чтобы оценить ситуацию. Он попытался достать нападавшего ногой, но поскользнулся, рефлекторно взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие. «Даже утром объявленной казни!..» – и Желтка левым незащищённым боком швырнуло прямо на острое жало боевой стали.

Именно Рогожа и Желток должны были в известной позе держать за руки новообращённого, но зайти кандидату в «петухи» сзади они не успели.

Последний обитатель спецкамеры, опущенный Цыпка, форточник, младший и самый тщедушный, упал губителю в ноги, обнял их и завопил:

– Дя-а-денька-а! Родно-ой! Не убива-ай! – чем заглушил нижнюю строку поэтического сопровождения кровавого действа: «Даже так: боль рождения – праздник!»

Вбежали два вертухая.

Один вывернул руку душегуба, подхватил звякнувший о цементный пол кортик, быстро протёр рукоятку заранее приготовленной салфеткой и сунул в ладонь обезумевшего от страха Цыпки.