Время соборов - [49]

Клюни жил по бенедиктинскому уставу, но толковал его по-своему. Изменениями, привнесенными клюнийскими обычаями в учение основателя ордена, объясняются глубинные свойства нового искусства. Служители Бога с первых веков латинского христианства стояли на самой высокой ступени социальной лестницы, и монастырь сразу занял место в этой иерархии. Клюни безоговорочно принял богатство, изобилие, питаемое потоком пожертвований, стекавшихся к каждой молельне конгрегации, которая считала, что никто не распорядится этими сокровищами лучше, чем она. Ведь эти дары целиком идут на службу Господу! Зачем же отказываться от них? Клюни был передовым отрядом в Божьем воинстве, отчего бы его сыновьям не вести такой же образ жизни, как рыцари, отчего не существовать за счет крестьян, на которых Бог возложил заботу о содержании воинов и людей, посвятивших себя молитве? Святой Бенедикт предписывал монахам трудиться, возделывать поля и собирать урожай, чтобы подвергнуть себя наказанию и бороться с праздностью, которая открывает дорогу искушениям. В Клюни же восторжествовали аристократические предрассудки — считалось, что действительно свободному человеку предосудительно трудиться словно крестьянину; работу воспринимали как наказание, едва ли не бесчестье, во всяком случае как оскорбление; утверждалось, что именно поэтому Бог создал рабов. Труд клюнийских монахов можно было считать совершенно символическим. На них, как на господ, работали арендаторы, возделывавшие монастырские земли, и слуги, обязанные выполнять всю черную работу. Располагая досугом, монахи, однако, не предавались ученым занятиям. Святой Бенедикт пренебрегал деятельностью сугубо интеллектуальной. Он заботился о пище для души, а не о завоеваниях разума — в его уставе говорилось, что монастырь может принимать в свою общину и неграмотных. Англосаксонские бенедиктинцы, в VIII веке вдохновившие реформу франкской Церкви, заполнили этот пробел и превратили школу в один из столпов монастырской жизни: латынь была для них иностранным языком, но Вергилия они читали. Монастыри Галлии и Германии в каролингскую эпоху также стали яркими очагами имперской культуры. Многие продолжали светить и в 1000 году — в странах, дольше всех сохранявших верность монархии: в Баварии, Швабии, Каталонии. В XI веке лучшие библиотеки и самых ревностных учителей можно было найти в Санкт-Галлене, Рейхенау, Монте-Кассино, в аббатствах Бек и Риполь. Но не в Клюни.

В клюнийской общине происходило отторжение интеллектуального труда, которое на пороге IX века началось в некоторых аббатствах империи, заботившихся о строгости и простоте монашеской жизни. Дело не доходило до того, чтобы преграждать книгам дорогу в школы или библиотеки, но занятия, как правило, сводились к чтению творений святых отцов, главным образом Григория Великого. После 1000 года аббаты Клюни не переставали отвлекать своих подопечных от общения с языческими классиками, остерегать их от духовной заразы, которую рисковал подхватить монах, услаждавший себя чтением римских поэтов. Такое недоверчивое отношение к античным авторам, господствовавшее в среде, где зарождалась романская эстетика, быть может, облегчит понимание ее отличия от эстетики имперской, от всех «возрождений» с их стремлением к просвещению. Из трех искусств тривиума[74] монаху не казались нужными ни риторика — зачем красноречие тому, кто проводит свою жизнь в молчании и объясняется преимущественно жестами, ни диалектика — наука о рассуждении, совершенно бесполезная в затворничестве, когда не с кем спорить и некого переубеждать. Монаху требовалась только грамматика. Но зачем подвергать себя искушениям, впитывать яд, заключенный в светской литературе? Чтобы узнать смысл латинских слов, не достаточно ли пользоваться различными сочинениями энциклопедического содержания, например «Этимологиями» Исидора Севильского? Пусть же последователь святого Бенедикта ищет на полках монастырской библиотеки сборники, где литературные произведения представлены в отрывках и лишены соблазнов, пусть в уединении он снова и снова перечитывает несколько священных текстов и постепенно запечатлевает их в своей памяти. Следя за ухищрениями разума и прельщаясь красотами языка, нельзя приблизиться к истинному знанию. Монах дает обет молчания, его путь лежит к небесам и божественному свету. Он увидит этот свет, как только какое-нибудь слово или образ возникнет в его сознании, словно нахлынувшее воспоминание. Прозрение осенит его, вспыхнув при внезапном сочетании слов или неожиданно прояснившемся смысле символов. Таковы были обстоятельства интеллектуальной жизни, сопровождавшие в XI веке зарождение монастырской живописи, скульптуры и зодчества. Не знали как, не знали почему, почти не было ссылок на классические тексты. Но было Писание, которое хранили в памяти от первой строчки до последней, каждое слово которого считали знамением Божиим и потому берегли словно сокровище — взвешивая, ощупывая и испытывая до тех пор, пока от случайного соприкосновения с другим словом не вспыхивал свет. Мысль изменяется, скользя по множеству мутных граней воспоминания, но вновь упорядочивается в единстве литургической символики.