Время собирать виноград - [97]

В который уж раз поглядел он на доктора и усмотрел у того в глазах огонек надежды. Он и сам видел, что с Добричкой странное творится, переменялась она, веселела сразу, когда большой барабан оглушал зал самым сильным своим перестуком. И тут он себя спросил: если с Добричкой все завершится счастливо, то в чем оно, это счастье? Ведь коли и вправду оно существует, то у каждого свое. И сразу же вслед за этим вспоминал он об извечной человеческой глупости: всякий небось хоть раз в жизни да думает, что открыл истину, никому другому не ведомую, а так ли на самом деле? А он с чего решил вдруг в общую глупость влезть, выискивать особую какую-то правду о своем счастье, когда давно уж ему была об этом известна правда самая правденская?

Он усмехнулся, и вдруг ему захотелось обнять Добричку. Только поймет ли она почему? И тут же делалось ясно: как обнимет ее — наверняка расплачется, и это будет первый раз в его жизни.

Он перевел взгляд на крестного и только теперь заметил, что тот остался в жилетке. Может, он крестному хотел что-то сказать? А что — бог весть, только крестный, достойный своего звания, всегда готов об заклад биться, что уж во взглядах-то он знает толк, а выяснится, что не знает, то все равно докажет свое, потому как крестный, достойный своего звания, не ошибается никогда. Так что едва Велико на крестного глянул, тот догадчиво вскрикнул:

— И то правда, чего ждать, давно пора, девять часов уже, а мы все ждем да ждем, ну-ка!

Мигом подхватился, потянул за собой крестную, та — Георгиеву жену, дружки и подружки догадались сами, музыканты грянули во всю силу, и хоро, веселое и грустное разом, заколыхалось вокруг свадебного стола.

— Иху-у! — покрикивал крестный.

— Дум-дум-дум! — отвечал большой барабан, да этаким голоском невинным, будто до того только и делал, что скромно помалкивал.

Вскорости, однако, стало ясно, что время для этого порядком-таки припоздавшего хоро было выбрано не больно удачно: только-только оно раскрутилось как следует, произошло такое, что заставило всех пристыть к своим местам. Веселый хоровод, предводимый крестной и Георгиевой женой, едва успел добраться до конца стола, где как раз пристроились перекусить оба прислужника, как в зале раздался страшный треск, даже музыку заглушивший, — должно быть, что-то грохнулось об пол. Хоро остановилось, все обернулись туда, откуда шел странный звук. Стул, откинутый кем-то, все еще катился по полу, это был стул Добрички. Сама она стояла перед Велико, насмешливо на него глядючи, потом вдруг руку ему подала.

— Поздравляю! — сказала. — Правителям твоим крышка! Волхвы пришли, счастье мне принесли, и к тебе придут, и тебе принесут.

Наподдала еще раз стул, музыка тотчас же смолкла, и над свадьбой нависла внезапная страшная тишина.

Добричка же как будто и не замечала, что музыки нет. Она, видно, слышала свою какую-то музыку, потому что мигом очутилась посреди зала, где еще недавно кружилось веселое хоро, ей, должно, тоже захотелось потанцевать. Так оно и было, все в этом убедились, увидевши, как подняла она белые руки и отворила рот, словно собираясь крикнуть то самое «иху-у!», которое оглашает все болгарские свадьбы, но из отворенного рта ничего не послышалось, только белые ее туфельки затопотали по старому полу. И тут все подивились странной пляске, не разобрать было, что это такое: рученица? нет, не она; может, продолжение давешнего хоровода? тоже нет. Музыки никакой не было слышно, а ведь музыка как раз и указывает, что плясать: заиграют рученицу, так и пляши рученицу, джиннишоно заиграют — пляши его; Добричка же без всякой музыки танцевала, вот тут поди и разбери.

В довершение ко всему не успела Добричка и круга сделать вокруг стола, как в зал ворвался Цонко Рыбарь; Цонко-то кой шут сюда принес? Гости, конечно, ни про какого шута и не думали, но зато им яснее ясного было, что Рыбарю на свадьбе не место. Кто глядел на него ошарашенно, а кто и с угрозой: мол, коли не уберешься сам, будешь отсюда выкинут, но Цонко и бровью не повел на ихнее гляденье. Не отрывая глаз от Добрички, он скидывать принялся потертый свой пиджачишко и уже двинулся к ней, наверно чтоб поплясать вместе, но тут крестный чего-то крикнул обоим прислужникам. Человек, коли взялся на свадьбе прислуживать, с одного взгляда должен крестного желания схватывать, а не то что с окрика; прислужники подскочили, точно осой ужаленные. Подхватили Цонко, один за плечико, другой под бочок, тот, что худущий, ростом под потолок, треснул его по башке так, что ветхая кепчонка рыбацкая отлетела аж к музыкантам, дотащили его до дверей да начали выталкивать; хочешь не хочешь, вылетел Цонко на середину улицы. Там в темноте очухался, вокруг ни души уже не было, ни у дверей, ни поблизости. Глухо кого-то выругал, неизвестно кого, долго вглядывался в темень перед собой, ждал, видать, когда злость пройдет, потом к сердцу его другое совсем подступило, известно что — слезы, вот что. И у Цонко они навернулись. Так он и стоял, пока не решился, что делать. Потоптался туда-сюда, а потом, вдоль стены прокравшись, примостился опять к своему окошку; уперся в него лбом и принялся глядеть единственным глазом.