Время собирать виноград - [93]

Оказалось, не суждено было сбыться. Оттого, видать, с горя такого, прослышавши про Добричкину свадьбу, взял да напился Цонко, рыбешек своих забросил и стоит вот у крайнего этого окошка, мутного-мутного, да ему-то дело какое до этой мути, коль на душе у него еще мутнее, — не оттащат его отсюда никакими, силами.

На всякой свадьбе к концу музыка принимается играть во всю силу, конец — делу венец, и кому, как не музыкантам, впору завершить свадебный пир, даже такой необычный, как Добричкин. В зале сделалось душно, Велико распустил галстук; крестный давно уже скинул пиджак, остался в одной жилетке; крестная помаду вынула, поводила по губам и скучливо уставилась перед собой; дружки и подружки переглядывались украдкой, будто забрались в чащу непролазную, а как выбраться оттуда, не знают: хоть одно-то хоро да полагалось бы отплясать…

— Дум-дум-дум! Дум-дум-дум! Дум-дум-дум! — грохотал большой барабан, что есть мочи сотрясая зал, вылетал на улицы и их сотрясал тоже и на деревню наскакивал и ее пробовал сотрясти, да ведь на деревню эту кто только не наскакивал, где уж устрашить ее какому-то барабану?

Теперь, когда свадьба подходила к концу, а ни толку, ни проку еще не виделось, должно было наконец проясниться, что это за свадьба такая: ежели обычная, похожая на прочие сельские свадьбы, пора настала ее закончить, а молодых отпустить восвояси. А ежели это затея какая-то зряшная, тоже ни к чему ее дальше длить, девятый уж час приближается, как за стол уселись, чего еще людям ждать?

Вопрос этот больше всех волновал Велико, на него ведь тяжестью всей ложилась диковинная затея. Он устал, тревога измучила его, временами он чувствовал полное смятение, из-за угрызений ли совести или из-за ответственности перед этим народом, собравшимся на улице и вместе с ним ожидавшим чуда, которое должно было воскресить Добричку. А может, из-за другой какой причины, и он теперь только начинал ее понимать? Все это давило его, гнело, а исхода никакого не намечалось, и порой ему хотелось, чтобы вдруг происходящее оказалось всего-навсего глупым сном, наяву-то ведь прямо хоть сквозь землю проваливайся…

Но снова с неистовой яростью ополчался он против здравого смысла, откидывал все лишние эти мысли про стыд перед людьми, про неловкость, их бы еще можно было стерпеть, пережить, вон отбросить; он возвращался к своему смятению, которое теперь именно надо было определить: отчего оно? Ярость, стиснувшая за горло, словно подступала к нему с вопросом: точно ли от любви бросился ты, закрывши глаза, в эту свадьбу?

Время шло, а рассудок немел, как от оглушительного удара, застывал; не было в жизни его испытания столь страшного: как ответить и точно и ясно на тревожный вопрос, когда и сил-то думать у него не осталось?

А ярость в покое не оставляла, пытала снова: подумай хорошенько; в этом мире соблазнов сколько угодно, какому из них ты поддался? Мании ли величия — ведь всякий великан властен делать, что ему вздумается, — или захотелось тебе людских славословий — полюбуйтесь, мол, какое великое благодеяние вершит Велико Саджашки? А не эта, так мало ли какая другая мнится тебе искусительная хвала: за великую твою, к примеру, любовь — дескать, видано ли, слыхано ли по свету такое чудо?.. И не мог он отделаться от тяжкой тревоги: какой страшной кривдой обернется вся эта свадьба, коли сомневается он в себе не зря! А подумав про это, принимался он терзать себя: почему теперь только увидал этакое коварство рассудка, где же раньше был хваленый рассудок, год назад, когда повстречался он с доктором и после всех сомнений да колебаний решил, что, коли счастья со свадьбой не попытать, всю душу его изъест мучительная, до смерти неостановимая боль.

И теперь, когда все сидели как на угольях, самого его точно поджаривали на медленном огне; иногда, на секунды какие-то, к нему возвращались вдруг былые юные дни, и в груди клокотало от волненья, светлое Добричкино лицо вставало перед ним, притягивало его, трогательное и нежное, завораживало его, превращалось в один из тех цветков, что старый Лазар Саджашки разводил в абрашевском саду, и он умирал от сладкого счастья, целуя его. Сколько же это счастье длилось? Ведь то, что пришло позднее, на счастье не походило: тяготел над ним тот самый выстрел в полицейского начальника, наваливались тревожные ночи после разъездов по селам, и там, в парке, где она спасла его, над головой висела опасность; он был связан, и любовь его была тоже связана, не стало прежней весенней легкости. Только однажды вернулось к ним былое счастье — помнишь, Добричка, когда приютил нас лес вечером после бегства: мы лежали на холодной траве и оба не спали, а только притворялись, вокруг раскинулись Степка, Гергин, Павел и еще пятеро других, двое стояли на страже, и целый лес баюкал нас песнями, волшебными не волшебными, а других таких нет по свету, они нам стали свадебным сговором, на душе было светло, как раньше. Или я обманул себя? Ведь сам привел свою любовь в тот лес и не смог спасти ее из грязных жандармских, рук…

Нет, нужно откинуть все это, не дай бог отгадает кто его мысли, Георгий, например, или доктор: они могут его упрекнуть, осудить даже; пора спуститься к земле поближе.