Время собирать виноград - [92]

Она поднималась, шла по раскаленной мостовой, выходила за город к плазгазской дороге…

А голос Велико все говорил про какой-то фронт. Велико, Велико, а что со мной-то случилось, это тебе не фронт? Да кабы только это, слушай, скажу я тебе, страшно было на том моем фронте, что ж, было да минуло, быльем поросло, а потом-то еще горшие ко мне муки пришли. Куда мне от них деваться, пришли ночи жуткие, темные, в небе облака мечутся, ветер завывает, свистит в ушах, словно по весне ивовая свистелка. Перед калиткой на улице старый вяз — помнишь его? — до самого неба ветви вскидывает, а вокруг темень, зги не видать, и в темени этой наползли во двор страшные чудища, одно на колодец взобралось, пасть разинуло, того и гляди проглотит, другое — на вертушке навозной, нависло над головой виселицей, а с телеги-то не кнут торчит, а палец на тебя уставлен, огромный, прокурорский, как увидала я — без души осталась, я же знала, что прокурор скажет: «Именем его величества осуждается Добричка Добрева Карадобрева из села Плазгаз на лютую смерть!» Я кричу: «Нету на мне никакой вины!» А уж чья-то злая рука запихнула мне в рот вонючую тряпку, и голос мой застрял в горле, куда-то пропал. Может, и оттого он пропал, что прокурор обратился вдруг в дюжего палача, в прорезях маски глаза сычиные посверкивают желтизной, сверху до пояса голый, маслом смазанный, снизу пузырем раздуваются цветные порты. Приступил ко мне крадучись, и не почуяла я, руки расставил, скалит хищные зубы: вот, говорит, твоя виселица, давай-ка на бочку лезь! Я испугалась, до смерти испугалась, Велико, и закричала. Что, думаешь, я закричала? Твое имя, Велико, звала я тебя: Велико-о-о-о!

Она обернулась. Велико сидел рядом, смотрел на нее, она слышала, как он дышит; может, и теперь она его кликнула? Он тоже чувствовал ее дыхание, видел заблестевшие черные глаза. Ему, видимо, захотелось ей что-то сказать, и, вглядевшись в ее глаза, он тихонько позвал:

— Добричка…

Но это ее не тронуло; а его почему-то тронуло, и другого тоже, молодого, который все за ней тайком наблюдал. Глянула она на Велико, и тут в уме ее новое что-то мелькнуло — знать, припомнила, что он ей теперь чужой, слыхала, наверно, когда-то, вот оно и выплыло; блеск в глазах ее сразу померк.

— Какой же ты обманщик, Велико, бросил жену с ребенком и ко мне пришел!

Кто-то — крестный, должно быть — дал знак, и над притихшим залом вихрем взметнулся барабанный бой:

— Дум, дум-дум!

Когда уж совсем стемнело, догадался кто-то, лампы зажег; хочешь не хочешь, потянулась свадебка дальше. На улице народу толпа собралась, и мужчины, и женщины, но никто не решался в окошки подглядывать; один отважился только, Цонко Рыбарь. Цонко в подпитии был и крепко выругался, когда попробовали ему помешать, а все же, как ни храбрился, и он не полез к такому окошку, где могли его изнутри увидеть, а примостился к самому крайнему. Кабы глянул кто в тот миг на него самого, то заметил бы сразу, что Цонкины глаза, отыскав Добричку, уже от нее не отрывались. То бишь один глаз не отрывался, потому как другим он не видел, не то чтобы не было у него другого, был у него и другой глаз, да только стеклянный, а много ли стеклянным-то глазом налюбуешься на такую, как Добричка, невесту? Глаз он потерял три года назад, работал на камнедробилке, и угодило ему отлетевшим куском прямо в глаз. Целый год он так промыкался, а потом призвал его председатель Совета и шутейно вроде бы объявил: «Порешили мы тебя, Цонко, в сторожа на водохранилище определить, а чтоб рыбки не потешались, на тебя, одноглазого, глядючи, вставим мы тебе глаз стеклянный, и будешь ты разом и на человека и на рыбину смахивать. Приступай».

Вот и глядел теперь Цонко на свадьбу одним глазом.

И чего глядел? Хотел ли чего? Ждал ли? Бог весть, спроси его самого — и то не ответит; он и сам в толк взять не мог, откуда в его душе набралось столько муки. Как прослышал он про Добричкину свадьбу, всего его тоска залила, мутная, студеная. Куда от нее деться?

Он решился перетерпеть, а тоска все крепчала, и даже сквозь хмель горькая пробивалась мысль, что выкинут он на самую распоследнюю свалку, но тут же проблеском и другая мысль приходила; дождаться надо, когда выйдет Добричка со свадьбы, тогда, может, горе и поправится, он-то ведь знал, что домой она не захочет. Вот он и подождет ее сперва здесь, у окошка, спрятавшись в темноте и лбом прильнувши к мутному стеклу, а потом подстережет миг, как выкрадется она на улицу, ринется за ней в темноту, выбежит за деревню в поля, домчится до леса. Станет Добричка кричать и звать, заухает по-совиному, а он, где-нибудь поблизости притаившись, за деревом или в кустах, будет ей отзываться. Старик, что за ней доглядывает, ничего не услышит, это уж точно, вот и станут они до утра гулять-перекликаться. Сколько уж времени не выпадало ему такой ночки! В темноте не было страшно, что его увидят, услышат, и никто в селе и ведать не ведал о радостной его забаве. И всякую ночь, как убегала Добричка, он следовал за нею тайком. Были для него эти ночи все равно что для птиц белый день: с неба ясное солнышко греет, воздух пахучий, вокруг зелень лесная; а в ветвях раскидистого дерева поет какая-то птаха: «Лю-лю-лю, лир-лир-лир, яюли-яюли-яюли» — что бы это значило? Что значило, Цонко не раздумывал, зато слышал, как с другого дерева тотчас же отзывалась другая птаха: «Яо-лю-лю, цир-цир-цир, при-и-туп, при-и-туп, при-и-туп». Это походило на их переклики с Добричкой, только они-то ночью перекликались. Иногда он и дальше уносился мыслью: вот, мол, у птах каковы обычаи — пощебечут, пощебечут да в гости друг к другу перелетают; от такой мысли кидало Цонко в горячую дрожь. Видно, всему причиною солнышко, а ночами солнышка не бывает, как же тут перелетишь на Добричкино дерево? Выждать надо солнечного денька, может, выйдет тогда Добричка и…