Время собирать виноград - [61]

Однажды утром Эми опять поразила его. Желязко заметил ее еще издалека и с тревожной радостью подумал, не ради ли него она приехала. Под вечер он видел, как отец уговаривал ее уехать, а она, сжав кулачки, упрямо не двигалась с места. Неужели все это ради него? Говорит, что устала, хочет отдохнуть в деревянном домике, а сама тайком высматривает, где он. И вдруг очутилась прямо перед ним. Спросила о книгах, которые велено было прочесть за лето. И еще, и еще о чем-то — он просто ничего не понимал.

— Я сейчас Лермонтова читаю. У тебя есть?

— Нет, — ответил Желязко, готовый провалиться сквозь землю.

— Могу тебе дать «Героя нашего времени».

— Это я читал.

— Хочешь, пришлю тебе его стихи? Правда, по-русски.

— Ни к чему. Все равно через двадцать дней возвращаться.

— Как хочешь, — холодно ответила она и умолкла.

Желязко пытался что-то сказать — все получалось не так. И девушка ушла, оставив его торчать среди поваленных, распиленных деревьев. Чем он ее обидел? Что такого сказал, почему она вдруг ушла? Целый день потом высматривал ее Желязко, до чего же он тогда ее ненавидел и до чего ему хотелось так же холодно ей ответить, ведь самолюбия у него было хоть отбавляй. Подумаешь, читает стихи по-русски. Он тоже их прочтет. Вечером, прячась за дубами, он долго кружил вокруг домика, видел, как Эми открывает окна. Но из дома так и не вышла. Ужинала она с отцом. Желязко слышал их тихий разговор, смех Эми. Потом от машины к дому протянули провод, и по притихшему лесу вдруг разлилась музыка. Радио, подумал Желязко. Путались станции, мешались голоса. Из окна закапали тщательно процеженные слова: подошли рабочие — словно специально для того, чтобы их поймать. Но Желязко не слышал ничего — только веселый смех Эми и глухо рокочущий низкий мужской голос. Люди не боялись, подошли к самому дому, столпились под окнами — жаждали узнать, что делается там, за горами.

На следующий день рано утром темно-вишневая машина укатила. Желязко ощутил боль. Теперь уже другую — не боль бьющейся, обжигающей, разрывающей сосуды крови, а так, словно сердце проткнули раскаленным шилом. Ни встать, ни сесть: в груди что-то кололо, сжимало, дергало — целое утро. Отец отругал его, сказал, что он слишком долго валяется; Желязко с трудом дотащился до потока, лениво ополоснул лицо. Рыбки закружились совсем рядом, а когда он сбросил рубашку и брюки и бросился в ледяную воду, то впервые с тех пор, как появилась Эми, свободно вздохнул и почувствовал, что ему вроде бы полегчало. И что он вовсе не болен. Пусть никто не смотрит на него с сожалением. Никогда он не болел в горах. Во что бы то ни стало хотел Желязко обмануть себя, забыть, скрыть от самого себя все, что так внезапно и так яростно забушевало в его крови, растерзало душу, как безумие, погнало неведомо куда. Чего только не придумывал он в те долгие дни, лишь бы забыть это нежное лицо и гибкую шею, похожую на ветку сливы, растущей у них во дворе в Зеленкове. Ничего не получалось. Бессонница окончательно его замучила. А стоило задремать — начинался такой нелепый бред, что о нем нельзя было потом вспомнить без стыда. Однажды в полусне, почувствовав, что над ним кто-то склонился, он резко вскочил, но, кроме спящего рядом отца, никого не обнаружил. И больше до самого утра не сомкнул глаз. На следующую ночь он вновь увидел над собой чью-то склоненную голову, пытаясь защититься, махнул рукой и поймал отцовский ус. Воевода рассердился, обругал его, что не спит по-человечески, то и дело раскрывается, бредит.

— С ума ты сошел, что ли, черти бы тебя взяли!

— Не сошел, — ответил Желязко.

— Тогда чего мечешься? Что с тобой?

— Ничего.

— Ты все-таки ухо востро держи.

Воевода был явно рассержен — сын, похоже, выдрал у него чуть не пол-уса. Желязко замер, до утра лежал тихий, как трава, боялся шевельнуться. Воевода тоже не сомкнул глаз до самого рассвета — всю ночь пыхтел, бормотал что-то. Он давно уже приглядывался к парню. Следил за тем, как и сколько тот работает, бранил за то, что слоняется без дела. Вот уж чего не было. Меньше всего Желязко щадил себя — работал до изнеможения, сильные мышцы с утра до вечера играли как бешеные, а потом, ночью, никак не могли успокоиться и ему не давали заснуть — разве виноват он был в этом?

Так кончилось лето. Воевода сам спустился с ним в Зеленково. Сам приготовил ему корзинку с одеждой, набрал груш, отрезал кусок окорока, увязал все в узел. Нагрузил так, словно не надеялся его снова увидеть. Как на войну провожал сына Воевода. А может, он думал, что паренек впутался в какую-нибудь историю — из тех, о которых не следует знать даже ему, отцу.

— Держи ухо востро! — повторил он.

— Почему?

Догадайся тогда Воевода, из-за чего потерял сон его сын, он бы так не тревожился. Но не зря же опалило его сентябрьским порохом — в эти смутные времена грохочущих сапог только и думал он что о сыне, знал: не останется он в стороне, а если уж впутается во что-нибудь, спасения не будет. Месяцами ходил Воевода мрачнее тучи. Один сын у него. Мог ли он поделиться с ним своими страхами? Оставалось следить за каждым его шагом, повторять потом в одиночестве в горах каждое его слово и радоваться, что сын вырос ему под стать, что нипочем ему никакие лишения на пути к добру, но где оно, это добро, и что оно такое вообще?