Время собирать виноград - [60]

Текли дни. Все бешеней играли набухшие мускулы: взмах и глоток воздуха, еще взмах — полный наслаждения стон. Желязко пил здоровье гор, наливался силой, каждый день прибавлял в росте, словно молодой дубок. Оглушенный ударами сердца, рвущейся через край молодой силой, он сразу же забыл о темно-вишневой машине. У самых его ног сидел на корточках старый седой дед, ко всем пристававший с рассказами о своих подвигах в минувшие войны. Дерево стонало, но Желязко не поддавался — слепой и глухой ко всему вокруг, в том числе и к рассказам деда, он не сводил глаз с молота: бил, ухал, весело перекатывались молодые мускулы, вдыхая и выдыхая свою радость. Парень вскидывал руки, поднимался на носки, изгибался и с силой опускал на железо молот. Звон катился по склонам. Птицы не боялись его, лишь время от времени испуганно заглядывали вниз на яростно качающегося, опьяненного работой человека.

И как раз в этот миг Желязко ощутил вдруг присутствие чего-то необыкновенного. Замерли высоко вскинутые руки, напряженная спина заблестела в лучах омытого росой солнца. Дед тоже словно бы учуял что-то, потому что внезапно прервал свой бесконечный рассказ. Поднял побелевшие ресницы, но, ослепленный солнцем, тут же смиренно опустил голову. Желязко заметил его неуверенное движение, качнулся и едва не уронил молот ему на спину.

— А-а! — раздался за его спиной полный ужаса женский голос.

Обернувшись, Желязко совсем рядом с собой увидел хрупкое существо в длинной юбке и белой блузке с вышитым четырехлистником. Взгляды их скрестились, и все вокруг немедленно потеряло реальные очертания; не было ничего, один нестерпимый блеск, освободивший его от мыслей, от собственного веса. Сколько времени это продолжалось? Даже и потом, думая о ней, Желязко вновь терял ощущение реальности, вновь погружался во что-то, в чем не было ни разума, ни ясного представления об окружающем мире — он становился легким, сердце переставало биться и болеть, словно его зашвырнуло куда-то, где не действует земное притяжение — так и висел где-то в бесконечности, на дне пересохшего океана, в глубокой пропасти, полной черного, как в преисподней, мрака.

С самого высокого дерева на него обрушился птичий хор. Тело напряглось, готовое вновь наброситься на работу — вздымать и опускать топор, молот. Но что с ними делать, Желязко не знал. Наверно, нужно было вновь наброситься на железо, однако он вдруг разучился управлять руками, собственным своим телом. Застенчивый, нелюдимый, Желязко и потом, уже оторванный от родных склонов, долго будет возвращаться памятью к этим мгновениям — как он стоит, выпрямившийся, дрожащий, потерявший всякое представление об окружающем, о себе самом — бесплотный и безумный.

Похожее чувство Желязко испытывал, прыгнув однажды с вышки. Врезался в воду, что-то, ярко сверкнув, ослепило, просвистело в ушах, и, пока море не вытолкнуло его на поверхность, он так и не понял, где он и что с ним. Прыгал он тоже из-за нее.

Самое странное, что тогда, в первое же мгновение, Желязко узнал Эми — девушка училась в той же гимназии, в параллельном классе. Что-то гнало его прочь, словно бы нашептывая, что все это неправда, просто грезы, как это бывает в утреннем полусне. Он и раньше видел ее издалека, замечал легкую походку, тонкие щиколотки, мелькающие на широкой гимназической лестнице. Потом он признавался себе, что и тогда, раньше, жаждал встречи, хотя так никогда и не нашел в себе сил единым духом выпалить все, что клокотало внутри и грозило захлестнуть его своей жаркой мощью.

— Папа! — было первым, что он услышал от нее в то далекое утро.

Испугалась?

Вслед за ее криком снова загремели машины, завизжали пилы, запахло свежей дубовой древесиной.

Эми побежала к потоку, но, зацепившись за что-то юбкой, виновато оглянулась, словно говоря: ну помоги же мне. Весь устремленный к ней, он какое-то время колебался, но девушка опередила его, сама освободила юбку, ее смех резанул Желязко. Смеется? Над ним? Увидел молот в бессильно опущенной руке, подобрался, вновь заколотил изо всех сил. Дед обругал его, но Желязко не слышал — колотил по дереву с такой яростью, словно это оно грозило ему чем-то.

Целый день не мог найти себе места. Все время казалось, что из-за каждого угла выглядывает Эми, что она в беде, зовет на помощь. Он без конца придумывал опасности, из которых мог бы вызволить ее в решающий миг. Один раз ему даже показалось, что девушка забралась на лесопилку и, ничего не подозревая, попала длинной юбкой в зубья ленточной пилы. Похолодев, он бросил топор и под недоумевающим взглядом деда кидался к пилам проверить, не случилось ли беды. Эти кошмары долго еще преследовали его.

Дважды девушка подходила к нему — в той же юбке и белой блузке с четырехлистником. То ли случайно оказывалась рядом, то ли вообще его не узнавала. Желязко изо всех сил колотил молотом, топором по железу, камню, дереву — будто и не подходил никто, будто он никого не видел, а точнее, будто ему все равно.

Таким же застенчивым он остался на всю жизнь. Застенчивым и влюбчивым, хотя никто даже и не догадывался об этом — скрытный и замкнутый, он никому не позволял заглядывать себе в душу. Сны его превращались в исступленные кошмары, огонь палил его, била дрожь; на целые недели укладывая его в постель, как это было в те дни, когда Эми уехала. С новой силой он махал топором, стараясь изнурить себя как можно больше, помогал отцу, деду, а в обеденное время шарил в поисках рыбы в глубоких подводных вымоинах. На третий или четвертый день, однако, не выдержал и свалился. Напрасно поили его травами и растирали ракией. Никто так и не понял, что случилось, и никогда не поймет. Управляющий пожалел парня и разрешил перенести его в деревянный домик, который рабочие называли дачей фабриканта. Там три ночи провела Эми. А Желязко чуть ли не до рассвета бродил под окнами. Здесь он и увидел ее снова — на стене, в рамочке, вместе с отцом. Успокоился и заснул. А на следующее утро удивил всех неожиданной бодростью. Но зато с тех пор до чего же мучительно потянулись оставшиеся до сентября дни. Никогда еще не было ему так тяжко в горах, как в тот август, никогда еще не рвался он так в гимназию. Желязко стал раздражительным, работал уже без всякой охоты, а по вечерам, одинокий, чуждый всему, подолгу плутал по лесу.