Время собирать виноград - [50]

В хижине было темно. Очень хотелось уйти. Но решиться на это Желязко не мог. Может, за дверью засада. Митрьо только и ждет, чтоб он размяк, а потом — раз, и топором. Да и Черный по-прежнему скалит во дворе острые зубы. Взмокла спина. Желязко расстегнул рубашку, бросил куртку на деревянную скамью. О чем говорить? О себе? С таким прошлым? Спасти от него могло только лесное одиночество.

— Дядя Георгий жив-здоров, не знаешь? — догадался он спросить о старике.

— Помер. Пришли к нему как-то в воскресенье дети, а он мертвый. Один он жил здесь в хижине. Только собаки рядом, да и те совсем одичали. Стадо у него, ты знаешь, еще тогда отняли. Не хотел спускаться, говорил, что ему и тут хорошо. Огородик развел, целыми днями в земле копался, а что собирал, осенью на ослике отвозил своим на село. Чуть весна, он опять здесь. Нашли его под деревом, на траве, в шапке. В зубах непотухшая трубочка. Так-то вот — помяни добром старика. — Митрьо вздохнул. — Дай бог каждому такую смерть, — повторил он.

Сколько его помнил Желязко, таким он был всегда — черным, изжелта-смуглым. Подобных людей часто путают с цыганами, хотя в крови у них нет ни капли цыганской крови.

— Я, — заговорил вновь Митрьо, — в молодости здорово буйным был, но зла никому не делал. Ты не помнишь. И назывался я тогда анархист.

— Почему же это анархист? — усмехнулся в темноте Желязко.

— Потому что, говорят, все анархисты буйные. На все способны.

— Про анархистов еще говорят, что они наполовину разбойники.

— И неудавшиеся диктаторы — так написано в одной книжке. Я тут одну большую книгу прочел. Осталась у меня еще с тех пор, как неграмотность ликвидировали. Спасибо вам…

Желязко уже заметил, что в хижине повсюду книги — раскрытые, брошенные как попало, аккуратно составленные на полочке. У самых его ног лежал голубой томик, как оказалось довольно увесистый, — Болгарский этимологический словарь. Черт побери, даже у него нет этой книги. И у его сына тоже. Словарь выглядел совсем новым, чистеньким, одна страница была загнута. А рядом с подушкой — старая потрепанная книга, дневник графа Чиано. Вот откуда у пастуха такие познания.

Митрьо заметил его удивление, протянул руку к очагу и включил телевизор. На экране танцевала балерина..

— И почему вы тогда меня не убили? — вдруг вырвалось у него.

Что ему ответить? Неужели Митрьо думает, что Желязко явился сюда сводить старые счеты? Тем более что лично он не имеет никакого отношения к оказанной ему тогда милости, потому что долго потом не мог показаться на улице — из-за расцарапанного девочкой носа. К чему рыться в старом — прошлое не вернешь. Ведь известно, какими они тогда были — приходили в ярость от одного вида полицейской формы, хорошо хоть, что потом Митрьо больше не попадался на глаза.

— Другие дети у тебя есть, Митрьо?

— Есть. Но все девочки. Та, что жизнь мне спасла, не вынесла… Младшая певицей стала. Ради нее и телевизор завел.

— На батарейках? Это хорошо.

— Чего тут хорошего? Говорю же тебе, старшая не выжила. Выросла, заневестилась, замуж вышла. Но так и не оправилась. Все ее словно бы что-то давило. — Митрьо замолчал, лицо его еще больше пожелтело, синевато-черные тени легли под глазами.

— Болела, значит…

— Да. Внучонок у меня от нее. Дороже никого у меня нет. Да, так я о дочке. Уехала она в город, все ведь туда подались. У тебя-то есть еще дети или так с одним и остался? С одним? Так вот, поступила она на фабрику. Какую-то очень шумную. Врачи ведь тоже не все могут. Последнее время все плакала. Когда внук родился, вернулась ко мне. И все повторяла, что не может забыть тот случай…

— Жизнь… — выдал себя Желязко.

— Лучше б уж вы меня тогда прикончили. Живу через силу.

Иногда он поднимал ресницы, глаза его горели, и Желязко читал в них, какие мысли разъедали опустошенную душу старика здесь, в этих темных лесах на краю света, среди полудиких кабанов.

Телевизор был портативный, но с очень четким изображением. На экране гремела музыка, толпились демонстранты — вчерашний день всего света прокручивался на пленке, но и сегодняшний был похож на него, и потому верилось, что экран — та самая щель, через которую можно увидеть мир людей таким, как он есть, — мир, где вечно что-то рушится и гибнет, а потом восхваляется в книгах, в песнях, в шумных демонстрациях. В пастушьей хижине теснились тысячи живых существ, они маршировали, что-то кричали, звали и его в свои ряды, а хищные полицейские подстерегали их за каждым углом — мир растягивался, сжимался, крутился вместе с пленкой, не в силах найти для себя название.

Засидишься тут, совсем размякнешь, подумал Желязко. И тогда этот человек станет его презирать. Пока он еще верит, что Желязко пришел по делу. Расспрашивать боится, хотя чего уж теперь-то его бояться. Желязко больше не думал о топоре, главное — не проговориться, что он попал сюда случайно, просто потому, что нигде не находит себе места. Он и тут не останется — в этой глуши, среди этих сдавивших друг друга вздымающихся вершин.

Но где они, те горы, где он мог бы остановиться? Где она; та земля, населенная добром и верой в ближнего, земля, где зло спит под камнем? Есть ли она вообще? Или все течет своим бесконечным путем? Тогда почему называют смерть жестокой? Так говорят только живые, а им не дано знать об этом — оттуда еще никто не возвращался. Говорить можно лишь о том, что испытано. Нет смерти, подумал Желязко, как нет и ничего вечного. Этого человека, например, он давно уже похоронил, а сейчас вот сидит рядом с ним, более живым, чем когда бы то ни было; но тот ли это человек?..