Время собирать виноград - [49]

— Эгей! — раздался из-за кошары чей-то возглас.

— Есть тут кто живой, черт побери! — заорал Желязко.

— Назад, Черныш! Назад! — Человек старался перекричать собачий лай.

Наконец он показался, изжелта-смуглый, черный, в вязаной шапочке вроде тех, что зимой носят туристы.

Желязко видел его впервые.

Человек прогнал пса. Привел Желязко в хижину, налил воды из кувшина. Желязко напился, поблагодарил кивком.

— Каким ветром занесло тебя к нам, побратим?

Голос потряс Желязко. Он что, издевается?

— Нашел побратима — твой пес меня чуть не растерзал.

— Ну, где ему…

— Сам-то ты откуда?

— Митрьо не помнишь?

— Как?

Алюминиевая кружка дрогнула в руке Желязко.

Он знал этого человека, но «побратим»? От него скорее можно ожидать удара обухом — и есть за что. Желязко невольно отступил к дубовой двери хижины, за ней по-прежнему грозно рычал взбешенный пес.

— Узнаешь?

Желязко словно ударили по глазам.

— Митрьо?..

— С твоим отцом дружки были, побратимы.

«А со мной — враги», — подумал Желязко. Словно другой человек говорил с ним, чужой, незнакомый, из какого-то далекого мира. Слова большие, нескладные, руки — тоже. Желязко остановил на них взгляд. Попался? Пусть говорит что хочет, он выслушает. Не ругаться же с ним, нет у него теперь таких слов. Осторожно повел глазом на оконце: лесной простор звал, манил в зеленую даль, коварно припрятав свои тайны.

— Откуда тут кабаны? — Желязко решил отбросить все черные мысли.

— Кабаны-то?

Митрьо запрокинул голову к потолку и долго смеялся, прикрывая ладонью беззубый рот. Притворяется?

— Неужто твои?

— Сто тридцать стало за короткое время. Желудей — сколько хочешь. Да и фураж сюда доставляют из «Родопы». Ты по делу?

— По делу. — Словно цепи сняли с него эти слова.

— Так я и думал. На машине?

— Да нет.

— Верно — какая тут машина, в этой глухомани. Фураж вожу на осле. Вон он где.

Затрещала деревянная кровать; хозяин, устроившись поудобней, принялся рассказывать о своей работе. Сам за нее взялся, пришлось-таки поломать голову, но ведь никто его не насиловал, вот он и не отступился — выдержал. Какое-то время крутился тут с ним один сбежавший из школы цыганенок, да отец забрал, побоялся, что скажут, будто он нарочно спрятал сынишку. Голос Митрьо звучал мягко и доверчиво, хотя он и возился с утра до ночи с этими ненасытными полудикими хищниками. Желязко слушал его, постепенно успокаиваясь, правда ни на минуту не забывая, кто сидит перед ним. И глаз с топора не сводил. Второй проведенный в лесу день снова сделал его предусмотрительным и осторожным, неприятности могли подстерегать его за каждым холмом, за каждым поворотом — горы обманчивы, как гадючья кожа. Здесь вполне можно получить удар обухом, и не только обухом — Желязко не слишком рассчитывал на прощенье. В те безумные дни он возглавил молодежную группу. Попал на заметку и Митрьо. Как обычно, пришли за ним в полночь, когда соседи уже спали. Ни в одну дверь не стучался Желязко с такой осторожностью и такой злобой, как в крепко запертую дверь бывшего полицая Митрьо. Он имел на это право — единственный, кому удалось живым вырваться из тюрьмы. Митрьо вышел к ним, накинув на плечи полицейский китель, чем еще больше озлобил ребят. Защелкали затворы, еще немного, и порог окрасился бы кровью, но за дверью раздался истошный детский крик. Девочка в длинной рубашонке выскочила в темноту и бросилась к Митрьо. Обхватила колени, принялась карабкаться к отцу на грудь. Это была его старшая дочка. Все застыли. Митрьо поднял ее, девочка обхватила руками отцовскую шею и замерла. Наступило замешательство. Ребята зашевелились, забормотали что-то невнятное. Желязко тоже растерялся.

— Вызывают тебя в участок, — нашелся наконец Дихан, самый старший из ремсистов[11].

— Зачем, Дихан? — спросил Митрьо.

— Нужно задать тебе несколько вопросов.

— Спрашивайте здесь.

— Здесь нельзя. Ты должен расписаться.

— Я не умею писать.

— Умеешь, Митрьо, умеешь. Давай шагай, нам некогда.

Вышли из соседних домов люди, выглядывали из окон, но никто не решался подойти поближе, подать голос. Девочка, словно пиявка, впилась в шею отца и не шевелилась.

— Хватит, — сказал Желязко, — оставь ребенка и пошли.

Митрьо что-то зашептал девочке, но та еще крепче сжала руками его шею. Желязко попробовал оторвать ее от отца.

— Пошли, — приказал он.

— Оторви ты ее от меня, побратим, — взмолился Митрьо.

Желязко не колебался — в те времена он, как и другие, не очень-то задумывался над тем, что потом скажут люди. Все были словно пьяные. Ничего не давалось даром, только через жертвы и кровь. Враг был тут, перед ними, стоял живой, в полицейской форме — и у него было имя, было сердце, были слова. Мог ли Желязко колебаться? Он схватил девочку, но та пронзительно взвизгнула и лягнула его босыми ножонками, а при второй попытке вцепилась ему в нос ногтями. Хлынула кровь. Желязко зажал нос рукой, из глаз полились слезы. Согнувшись, он сполз с лестницы. Парни опомнились, заломили назад черные руки Митрьо и так, с ребенком на шее, погнали его к центру села; где находился участок. По дороге его били, а он только считал удары — ну что за сила в тощих гимназических ботинках с дырявыми подметками. В участке его заперли, решив наказать за дерзость. Утром, когда мать заголосила по ребенку, дали ему хлеба и воды. Но вечером девочку снова нашли впившейся, словно пиявка, в отцовскую шею. Делать было нечего, пришлось выпустить обоих. И все видели, как отец с дочкой, идут домой. Митрьо в одной белой рубашке (полицейский китель у него конфисковали) и девочка — умытая, причесанная на пробор, тихо спящая на отцовских руках. Пришлось потом звонить в город, долго и подробно объяснять, что за Митрьо нет никакой вины — партизан не преследовал, не доносничал. Просто продался за мундир, хлеба ради насущного. А о ребенке ни слова — Желязковы ребята боялись, что их упрекнут в малодушии. Отвели душу на кителе — каждый целился в сердце, в решето превратили вещь.