Время собирать виноград - [176]

Спокойствия у меня как не бывало. Я отыскал телефонную книгу. Доктор Матей Христов Василев. Я не был уверен, что по отцу он «Христов», но здесь значился этот. Наш Матей. Да, это именно он. Необходимо было что-то предпринять. Я снял трубку и набрал номер поликлиники, хотя и не знал, кто сегодня дежурит. Раздался тягучий голос Колева.

— Ты прочел? — быстро, взволнованно, на одном дыхании спросил я.

Последовала длинная пауза.

Мне стало все ясно. Колев относился к числу тех людей, кто первым повел атаку на Матея. В тот день, когда его сняли с работы, Колев ходил по кабинетам и повторял: «Мы его уволили!»; через каждый шаг одно и то же: «Мы его уволили!» — и захлебывался смехом. Просто не мог остановиться, это было сверх его сил. Рот его сам по себе открывался, глаза вращались как у полоумного, а с губ срывалось: «Мы его уволили!» Он как бы давал нам понять, что именно он подписал приказ, хотя с таким же успехом и я мог бы сказать это про себя. Мы с Колевым оба — обыкновенные врачи, только я — отоларинголог, а он — терапевт. Но Колев не переставал повторять: «Мы его уволили!» При этом — что самое забавное — он приподнимался на цыпочки, чтобы казаться не только выше ростом, но и выглядеть всемогущим и грозным. Да, это было здорово смешно! Если бы он взглянул на себя со стороны, понял бы, что коротышке не следует вставать на цыпочки…

— Ну и?.. — нараспев и совершенно спокойно произнес Колев. Сейчас ему не было нужды вставать на цыпочки — он наверняка возлежал в удобном кресле.

Мне же требовалось время, чтобы прийти в себя, осмыслить новость, насколько возможно свыкнуться с ней. Безусловно, я должен был предвидеть, что, какое бы известие я ни преподнес Колеву, у него всегда будет наготове его вечное «ну и…». Почувствовав, что ему собираются сообщить что-то новое, он мгновенно, как мышь, прятался в нору. Так он защищался, новостей он не приемлет. Был уверен, что любая услышанная им весть — это непосильная ноша, которую ему придется тащить на пару с кем-то. А он не выносит дополнительных нагрузок. Вот почему на мой вопрос: «Ты прочел?» — Колев сразу ответил: «Ну и…»

Мне следовало бы предвидеть, что у Колева есть все основания возлежать, сохраняя спокойствие и невозмутимость. Уже завтра он станет всюду и всем напоминать, настойчиво и без передыху, что он и Матей — давние враги. Без повода и по поводу он будет твердить: вы же знаете, у нас с ним старинная вражда. И чем больше людей услышат и поверят ему, тем лучше. Ведь если они — враги, значит, люди одного ранга. Таков первый вывод, который рано или поздно сделает для себя каждый. Раз они враждуют, сражаются, наносят друг другу удары, следовательно, оба из одной весовой категории. Так принято в боксе, в борьбе — везде. Одним словом, Колев перейдет в более тяжелый вес.

Во-вторых, на руку ему и то, что у Матея, как у любого простого смертного, а тем более как у любого начальника, так или иначе найдутся недоброжелатели. Принципиальные или беспринципные. Большинство из них станут поддерживать Колева. Они будут бороться вместе, бок о бок, по одну сторону баррикады. Сам Матей, вполне возможно, о Колеве и думать забыл, в то время как тот приобретал новых сторонников.

И третьим преимуществом Колева будет то, что он вызовет сочувствие у людей справедливых и честных, но сентиментальных. Сочувствовать ему будут если не всегда, то по крайней мере долго. Все скажут про себя: нехорошо поступает Матей, взлетел так высоко, а продолжает сводить счеты с Колевым, третировать беднягу, который всего лишь обыкновенный терапевт. Не какой-нибудь там начальник.

Ну и, наконец, в-четвертых… Нет-нет… я еще не совсем спятил. Может, у меня и есть свои странности и недостатки, но в данном случае я, ей-богу, прав. Итак, в-четвертых. Это сам Матей. В один прекрасный день, когда будет объявлен конкурс, очень важный конкурс, конечный результат которого в значительной степени будет зависеть от Матея. Раньше всех на него заявится Колев. Придет и сядет в первом ряду. Кроткий, прилизанный, готовый снести еще одну несправедливость. Пусть он, Матей, с высоты занимаемого им положения учинит расправу над подчиненными. Пусть проявит свою мелочность. Кротко, безропотно будет взирать на него Колев и ждать решения собственной судьбы. А она — целиком в руках Матея.

— Ну и… скажешь ты наконец что-нибудь? — вновь раздался в трубке голос Колева. В его голосе мне уже послышались победные нотки.

— Скажу, но не теперь! — И я сделал самое простое — нажал на рычаг. Спасся бегством.

Я вернулся к телевизору. Там гоняли мяч. А я видел Колева, который садится в первом ряду и ожидает результата конкурса. Он, преследуемый Колев. Умеющий быть преследуемым.

Матч, естественно, я проглядел. Я, конечно, все видел, но без эмоций; а ведь именно ради них и смотришь футбольный спектакль, не так ли?

Начиная с этого дня ход моих мыслей круто изменился. Дело в том, что порой я нарушал трудовую дисциплину. Поскольку на протяжении шестнадцати лет я делаю одно и то же, то время от времени, во время работы, думаю о чем-то своем. Все эти годы я заведую отоларингологическим кабинетом. Лечу я в основном несколько заболеваний и одним и тем же методом. Изо дня в день я подхожу к двери и говорю: «Следующий!» Жду, пока пациент входит. Жду, пока выходит. Некоторые в двух словах объясняют, что с ними, другие заводят длинный разговор. И всех я обязан выслушать. Я не имею права быть нетерпеливым. Потом опускаю на лоб светоскоп, обследую нос, горло, ушной канал и, когда дохожу до барабанной перепонки, становлюсь предельно внимательным — тонкая штука эта перепонка. Во всем остальном я полагаюсь на свои руки — они знают свое дело, а мой язык — тем более. Можно грелку. Можно и соллюкс. Совершенно верно, это электрическая лампочка, она продается во всех магазинах. Подходит ко всем патронам. Совершенно верно. Большая, как айва. Начинать прогревание с пяти минут. Правильно? Да, я киваю. Наконец больной умолкает и разглядывает рецепт. Не имеет значения, когда закапывать капли, до еды или после, ведь их закапывают в нос. Он еще не взялся за ручку двери. Проверяет, все ли запомнил, не упустил ли чего. Пациент прав. Но и я тоже прав. Что мне делать в эти предолгие минуты, ставшие такими бесконечными за мою шестнадцатилетнюю врачебную практику? Немудрено, что порой я погружаюсь в собственные мысли. Поэтому иногда кажусь слегка рассеянным, даже странноватым; задаю вопрос, который задавал две минуты назад; но, как правило, быстро нахожусь, отпускаю шутку, которая воспринимается не по существу, а из-за тона, каким она произнесена; пациент понимает, что я — человек добрый, что мы станем с ним приятелями, а если я и пропустил что-то из его монолога, естественно, с каждым может случиться. Но подобные промахи я допускаю не часто. Когда я думаю о каком-нибудь конкретном человеке, о Матее, то невольно приближаю его к себе, делаю своим сообщником; но, стоит войти начальству или взволнованному пациенту, Матей перестает занимать мое воображение, медленно, деликатно отступает, незаметно сливается со стеной и остается там, похожий на фотографию в рамке.