Время сержанта Николаева - [59]

“Сумасшедшая, — подумал Розанов с жалостью: — взгляд не испуганный, а целенаправленно безумный”. Во всех этих морщинистых, изнуренных женщинах ему мнилась мамаша. У нее постоянно был горький вид. В любой момент могла заплакать, обидеться, уйти, пожаловаться первому встречному. Тем не менее он помнит ее и другой — замкнутой, терпеливой, даже суровой, без слезинки, как настоящая гордая нищенка. Ни защитить, ни приголубить, ни подчиниться. Ничего не надо.

А баба, между прочим, оказалась права. В.В. уже поворачивался в дверях в поисках топленой Нади, когда внезапный, все-таки секретный лошадиный топот сменился окликом: “Э, барин, погодь!” (Что за чуждые глаголы у народа!). “Ну что, порубать тебя, гада, или задницу толстую поджарить?” У калитки подергивались в седлах три распаренных всадника, спутанноволосых, как цыгане, в распахнутых полушубках, от которых далеко несло пропотевшей и подпаленной овчиной. Один из них толкнул мордой лошади калитку и подъехал по будущим клумбам к крыльцу. Он замахнулся казачьей плеткой на остолбеневшего Розанова, но руки Розанова не произвели никакого рефлекторного движения к голове — этого защитного жеста XX века. Он видел, как несчастно утопали копыта лошади в раскисшей почве.

— Оставь, Андрей, — сказал другой за забором. Все заулыбались, загикали; лошадь разворотила полпалисадника, выбираясь на дорогу. Андрей, понукая завязшую лошадь, хлестнул по деревянной колонне, подпирающей карниз крыльца, рядом с лицом Розанова. Мелкие щепки окропили стекла розановских очков. Странные люди ускакали, брызгая комьями земли друг на друга, не хохоча и не переговариваясь. Что это? А? Началось. Пошло, что пóшло.

В.В. спустился по заляпанным ступенькам и так, полураздетый, пошел посмотреть “друга” и дочь, которым пора было бы возвратиться. Они обычно прогуливались у озера, куда подалась разнузданная троица. Хлюпая кисловатой жижей, что доставляло даже сладость бесчувствия, он дошел до потемневшего озера, до скользкого глинистого берега.

Солнце целиком село. Ни одного движущегося силуэта, ни отдаленного обрывка речи, ни всхлипывания блудных уток; и небо мутное, совершенно беззвездное. Еще раз оглядел воду, черную, как слюда, но — только рядом, на воображаемой середине восстановилась сплошная темень. Удивился и пошел вспять.

В разбойнике, который остановил другого, Андрея, В.В. почудился миловидный сынок местного врача Н., гимназист, что позволяло В.В. сразу же усомниться в ясности своего зрения. Вряд ли господин Н. своим твердым финансовым положением, импозантностью живота, консервативной разборчивостью в людях, остроумием, непоколебимым авторитетом доктора мог создать впечатление плохого родителя, плюнувшего на образ жизни наследника. Как-то не вяжется это с психологией и педагогикой законопослушной еврейской семьи. Не иначе, оптический обман, а коготки — зверька подсознания. Как говорится, “по когтю льва”.

Странное дело, чуть ли не каждого русского писателя занимает еврейский вопрос. Розанова с его душещипательностью во всем он-таки терзал. Эдакая еврейская запятая в русском сложноподчиненном предложении. Как заправские двоечники, мы ставим ее обычно наугад. У Розанова вообще был целый амурный роман с евреем, полный комплект надрывов: пылкая влюбленность, домогательства, обожание, ревность, провокации, слежка, клокочущая обида, месть, покинутость, выяснения отношений и проклятая, проклятая неразделенность. В смежной комнате бился о стены мнительнейший антисемитизм.

(Я лично боюсь еврейского вопроса. Я боюсь быть бестактным остолопом. Остальное меня не интересует. Если даже очертя голову, с учетом всех белых ниток и мерзких натяжек, я смогу поверить в общий еврейский Замысел, меня никогда не убедить в причастности к нему отдельного, конкретно живущего еврея, даже того умницу, который, сам чувствуя некую предопределенность судьбы, неуютно улыбается внутрь себя. А как он еще должен реагировать? Если и есть замысел у народов, то творится он сам по себе, великой инерцией...)

В.В. дотащился домой в слякотном, губернском мраке. Почти во всех комнатах горели свечи. Задрогшими пальцами он различил занозистый рубец на пострадавшей колонне крыльца и даже занозил мизинец и услышал все голоса: и “друга”, и дочери, и Нади, и даже другой дочери Татьяны. Голоса были обстоятельные и заливистые. Ждут к ужину. Брюки В.В. были вымазаны до колен дорожным рыжим месивом, как будто бедного литератора обмакнули в гигантскую чернильницу. Красными, рыжими чернилами он еще никогда не писал. “Ба! Папенька, как ты вывозился. Иди скорее мыться и пить чай с крендельками — Таня привезла”.

В разгар ночи, дождливой и разопревшей, нагрянула целая кавалькада громил, ванек и андреев. Докторского серьезного отпрыска с ними не было, гарцевали и матерились другие. То и дело сплевывали на мебель. Они разбили немного посуды, наследили в доме, наворовали одеял и подушек, но мужественно молчащим семейством Розановых пренебрегли. Потискали Надю, горничную, и то с большой прохладцей, как сытые...

После слова “сытые” приятно ставить точку.

После любовного натиска пишется дурно, без помарок. Одна энергия благодарности. Розанов ушел в мир иной. Видимо, он полагал, что его некая неуживчивость, фрондерство компенсируются доброй, в сущности, душой, но, увы, кто видит душу? доброта должна греть, а не таиться в чулане до второго пришествия. Я бы не осмелился попросить у В.В. две тысячи рублей безвозмездно...