Время сержанта Николаева - [61]

В нашем универмаге не было ни водки, ни коньяка, ни вина. Я это предвидел и зашел для острастки совести, полюбоваться тусклым интерьером и зевотой трех продавщиц. Пустые полки в винно-водочном удручают, как пустые книжные стеллажи. Одна потеря. Заметьте, как трутся в моем сознании боками литература и алкоголь. Еще эта девушка, сидящая за кассой, с детским личиком и непомерно вздутой грудью, мечтающая то ли о зеркальце, то ли о мотоциклисте. Груди ей мешают глубоко вздыхать, как будто в них не молоко, а кислые любовные мысли. У ее мотоциклиста подобное неудобство в ногах — вечное ощущение ствола. Скоро он сомнет ей груди, и они обвиснут, как лепешки. Но мозглявыми останутся ее не видимые за кассой ляжки и румяными ее щеки и брезгливо непристойным ее язычок. И иногда будет жечь желание мотоцикла или ствола. Она не помнит, а я помню хорошо, как она отбрила меня чистейшей бранью, когда я было замешкался с чеком. Это было для меня досадно, и я сочинил про нее сказку.

Я шел к метро, где думал купить яблок или апельсинов к столу Елизаровой. На пустыре между двумя кварталами искусственно спланированный, неутихающий ветер выжимал из меня последние слезы. Я думал, что теперь уже навсегда буду серым для юных матерщинниц и их мотоциклистов. А мне никогда не выпасть из круга их обаяния — этой ужасной глупости, вертлявости, складности, рисовки, удушающих грез. Употребляя столь часто значительное слово “жизнь”, я специально хочу укрупнить то, что совершенно ничего не стоит, чему претят гиперболы.

У метро было много зимнего блеска, снежной трухи, хляби, киселя, много машин, много людей, а щеголеватых юношей и девушек даже больше, чем где бы то ни было и когда бы то ни было. Безумно дорогие кожаные куртки, шарфики “Пума”, голубые и цветные джинсы, высокие кроссовки, ботфорты, неимоверно пухлые малахаи, бутафорские рукавицы. На это тратятся все мыслимые доходы. Чем повальнее и развратнее упадок, тем больше молодых красивых людей (Соколов или журнал “Вечный Рим”). Живучесть посвящается лоску, одеколону, измельчению локонов, темным, как слюда, подглазьям, выморочно темным бровям (эпоха волосяного покрова!), растленной гнусавости, танцу бедер, гардеробу, гениальным гениталиям.

У дверей метро играл оркестрик “нищих”, несколько труб и барабан. Минут пять они отогревались и опять начинали дуть с изумительной фальшью, которая казалась прототипом эпохи. Непочтительность, неискренность, кожные заболевания. Перед музыкантами стоял несессер как будто с приклеенными ко дну несколькими купюрами. Я не видел, чтобы кто-нибудь что-нибудь клал. Проходили не моргнув глазом. Несессер — расчет на пирующего богача, которому всегда есть место в большом городе, злачном времени. Я сам подумывал о судьбе попрошайки, о поразительном остроумии их заработка, о лучшей маскировке честолюбия. Вот вам, пожалуйста, “Прощание славянки” с отрыжками Мендельсона. А поджигает кровь, несмотря на конфузы, на которые никто не смотрит. Я совершенно никого не знаю в этой толчее. И это единственное приятное незнание, которое выработало человечество (Ленин или Соколов).

Все припорошено снегом. Недоверчивый азиат с осклизлыми, как чернослив, глазами. Книжный ларек с дорогими, как проститутки, книгами. Я уже ничего не хочу, даже комплект Пруста. Я начинал его читать и вдруг засыпал от кошмара слов-молекул. Торговый ряд: укутанные розы, зелень, тюльпаны под колпаком со свечой, как в сауне, яблоки на вес золота, пожушлая корка гранат, хурма.

— Чего улибаешься? Покупай, очень сладкий хурма, — дернул за рукав веселый южанин, пахнущий дубленкой и поездом.

— Музыка хороший, — ответил я и поинтересовался: — Королек?

— Конечно, королек. Обижаешь, — сказал продавец и стал класть на весы темно-оранжевые плоды к столу Елизаровой, не вяжущий рот королек.

— Килограмма полтора, больше не надо, — как можно сдержаннее взмолился я.

— Э...

Поразительны эти “э” у южан. Только в разговоре с нами возникает у них это брезгливо-щедрое “э”, и только для них оно создано в русской фонетике.

Вы замечали, что с некоторых пор мы не можем жить без цыган и кавказцев, я уж не говорю о евреях и татарах. Я имею в виду колорит ассимиляции, без которого не только пресно, но и невозможно вести дела, приправы к нашим щам. Они — вторая, пряная буква “с” в слове “Россия” (Соколов или Хасбулатов).

Город изнуряет меня, как занятие любовью. Так и хочется дать женское имя, типа Маша, этой суетливой площадке перед входом в метро. Я прилепился к толпе — и в подземку, как в пожарный рукав. Мою спину то и дело подбадривает глубинная традиция фамильярности. Вот где я по-настоящему сладострастен — на стекающей ступеньке эскалатора. Я любуюсь лицами и одеждой. Убийственное отличие от живописи. К сожалению, ни одна картина не способна выдавить из меня это лапидарное впечатление нежной утраты. Даже самые лучшие мастера, увы, оставляют выжимку красоты. К счастью, я не художник. Я бы умер от бешенства бесчисленного числа вариаций. А теперь, если я и умру от чего, так это от вечной незрелости моего характера. Разные смерти. Все та же душевная скомканность исключает возможность думать о смерти по-настоящему, жизненно, как об этом думают серьезные люди. Я уже представляю, как могу загнуться от переизбытка незрелости. Она стянет шейные позвонки души, как пленка мясорубку.