Время сержанта Николаева - [58]

Теперь продолжу...

В.В. написал на рукаве ночной рубашки: “Сегодня — теплынь. Это понятно особенно через черное сукно пальто. Идешь, присядешь, а накал плеч неотступен. И птички божии наглеют, заливаются, какают метко, прямо на голову. Их экскременты пахнут еще заморским хлорофиллом, Африкой. Собираемся на дачу, “другу” полезна теплая тишина, умеренный солнцепек, если такой бывает. Как я повсюду виноват перед ней! Я же не выношу большого зноя, пота. Лучше сумерки”. Теперь В.В. прочитал с рукава рубашки и удивился, как же долго она не была в стирке! Запись была сделана еще в Петербурге, а теперь они, слава богу, на даче. К слову сказать, люблю я самопародийность В.В. — спутницу чувствительности и утонченности.

Итак, в тот день ближе к вечеру В.В. наблюдал (и от этого у него тревожно ныло предсердие), как невероятно истончалась батистовая ткань воздуха. Такое нервное ощущение не однажды возникало с приходом тепла: с одной стороны, сказывался авитаминоз, с другой — действительно не хватало плотности, парчовости, слоистости существу вещей. Иначе говоря, окружающей среде или гигантскому аквариуму. И там, и тут только на донышке плещется вода. Хотя это “на донышке” для простого человека могло показаться половодьем. Воздух был тонок, астеничен. Я бы на месте Розанова подумал об отчаянии, об эпохе зудящей бескровности, готовой, как водится, перейти к вакханалии, к бурному кровопролитию (не путать с полнокровием).

В.В. усердно писал запрос в Эрмитаж, чтобы ему через Эрмитаж из Египта (видимо, возвращение птиц вдохновило) прислали какую-то бронзовую монету, которой еще поклонялись евреи при Синае.

Было тихо, кроме кишащего визга птиц. И стол из хорошей породы дерева, и начало сумерек, и распахнутое окно, и дачный, подходящий вариант жизни склоняли к чистописанию. Эта монета могла бы кое-что поставить на свои места в его коллекции. Только нумизматы по-настоящему презирают деньги как таковые, они скупые рыцари одного экземпляра знака.

В.В. кончил официальное письмо и что-то занес в “творческую тетрадь”. Некоторое время назад он бросил курить, а теперь очень хотелось, но, кажется, папиросы были специально оставлены в городе. Хоть бы какой-нибудь окурочек. Может быть, в печке с прошлого года. Но уже в этом году топили, и сейчас не мешало бы растопить к приходу “друга” и Варвары — вечера еще пасмурные и холодные.

Он опустился на колени перед печным дуплом, осмотрел щели между половицами — больше условные, декоративные, нежели действительно щели. Наконец ему стало смешно от нетерпения, элементарной нужды и ползания на коленках. Его же мысль: русского интеллигента хлебом не корми, но дай раз в год поваляться на полу. Пол был стылый, чуть ли не мерзлый, это обеспокоило: здоровье у всех домашних было слабенькое, весеннее. Только его переполняла какая-то полузнакомая истома: вечный бес в ребро.

Он думал о горничной Наде, девушке, недавно прислуживающей в их доме. Я, к сожалению, совершенно не знаю типа этих молчуний в длинных юбках. В наше время, кажется, таких нет — соблазнительно тихих, послушных, себе на уме, предмета известных желаний городского барина. Хотя, постойте, разве не похожее впечатление позорного господства я получил от флирта с моей ученицей Леной? Она также не осмеливалась ослушаться, и ей также льстило мое страстное сумасбродство. Более того, она также быстро освоилась с привилегированной ролью обманутой, принялась называть меня на “ты”. Вот это ее “ты” было мне особенно неприятно — какое-то дочернее, хамское, несмотря на то, что всем своим поведением я настаивал на нем. Я думаю, даже чисто физического сходства было достаточно у моей Лены с розановской Надей: та же молоденькая белобрысость, мелкие, как прыщики, грудки, и поразительно крутые, как у закоренелой матроны, бока. Бока, которыми невозможно не раздвигать стороны света. В.В. всегда справедливо распаляли диссонансы тела.

Теперь Надя кружила где-то рядом. Но какая все-таки она тихоня! Ведь думает только о том, когда же он облапит ее бока, когда от взглядов перейдет к делу; она, естественно, пугается этого, но хочет, хочет хотя бы отдернуть его руку, сказать: “не надо, Василь Васильич”. Взяла бы загрохотала чем-нибудь, привлекла внимание, задела подолами. Так нет же, тиха, как украинская ночь. Приторно бесшумна.

В легких В.В. зияла потребность в табаке. Он прошел на веранду, где минуту назад мелькнула ее фигура (он видел это из окна кабинета), но теперь было пусто и прохладно, на стеклах — красноватые сумерки. В.В. набросил пальто на плечи и вышел на крыльцо. Все знают отношение Розанова к вопросам пола, так же как к евреям. Читателю достаточно пальчика, чтобы он по нему задницу дорисовал.

Эх, какая красотища! Закат становился необузданным, красноглазым сквозь резкую паутину черных ветвей.

В.В. не успел вдоволь налюбоваться, как был окликнут пожилой мещанкой в сбившемся платке, с мелко наморщенным лбом, лихорадочно размахивающей руками. Она крестясь сообщила, что сюда нагрянули какие-то разбойники на лошадях и уже пожгли несколько домов. “В крови, чумазые, пьяные. Бегите, барин, от греха подальше”. Это было, конечно, прелюбопытное известие, учитывая тишину и тонкость вечера. Никаких признаков ужаса — ни дымка, ни зарева, не считая заката. Посмотрел, как бешено семенила баба, в грязи, не разбирая дороги.