Время сержанта Николаева - [15]

Просека кончилась, когда стало светло и широко от света. Вдоль опушки леса стоял угол забора колхозной, почему-то не мычащей фермы. На нее указывал только жидкий навоз, преющий на полях и воняющий прошлогодним хлорофиллом. По нему также приходилось ползать. Ни коров, ни колхозников. Только заляпанные машины иногда сновали по заляпанной дороге. На виду был один Федька, державшийся в полный рост, остальные лежали в линию на боку, и из-под них выплескивались искры снега и комья мерзлой, кладбищенской земли.

— Тему объяснил? — неприятно щурясь от солнца и улыбки Федьки, спросил Николаев.

— Да, все окей. Тема повторения: взвод в обороне, занятие три. Отрывка индивидуального окопа для стрельбы лежа и с колена, — ответил чинопочитающий Федька, в котором Николаеву не понравилось только “окей”. Дурак, привяжется к какому-нибудь слову...

— Хватит только “лежа”, — сказал Николаев.

— Окей. Сейчас пусть тренируются, а потом запустим на время, на нормативы.

Минин стоял на коленях и работал бездумно.

— Минин! — крикнул Николаев. — Окоп роют лежа, чтобы вражеский снайпер не раскрошил светлый череп.

Минин прижался к земле без выражения чувств. Гордый и терпеливый.

— Вот именно: сначала могилку вырой, а уж потом подставляйся, — сказал рядом с Николаевым лежащий, не похожий на еврея, коренастый еврей Вайнштейн.

У него были неестественно задорные, бутылочного цвета глаза, толстые, как то же бутылочное стекло. Николаев где-то читал, что у евреев характерные глаза — совиные, грустные, выпуклые, как луны, полные семитской влажной памяти. Ничего подобного не было у Вайнштейна (в роте его звали Ванькой). Полная волосатая грудь, бодрая, свистящая походка, болтливость, странная необидчивость. “Еврей”, — кричали ему. “Ну и что дальше?” — смотрел он прямо в глаза крикуну.

Теперь все прижимались, кидали снег (добросовестные — еще и грунт) и весело переговаривались. Николаев любил демократию, но должна ли служба казаться медом, когда ей еще не видно конца?!

— Лапша! — позвал он смуглого человека с детской неразборчивой дикцией, первого истопника взвода.

Лапша подбежал, потому что был научен подбегать к начальнику, а не разгуливать, и непонятно, путаясь в слюне, доложился, уже радостно зная, зачем нужен.

— Иди вон там на полянке разводи костер и положи пару бревен, чтобы вздремнуть, — приказал Николаев, умиляясь этому Лапше.

При всем своем раболепии тот был вечно недоволен. Что-то отдаленно похожее на колоритную мысль ворочалось в его голове, как ложка в масле, наползало на просмоленное, как у командира взвода Курдюга, лицо и делало его злым и сладким.

— Противник с тыла, к бою! — торжественно заорал Николаев, и взвод, задыхаясь в один момент, обескураженный, стал разворачиваться на животах и действительно из-под бровей искать вероятного противника.

О противнике говорилось много на всех занятиях, но никто не представлял даже в полусне, что это за монстр. Конечно, видели в Ленинской комнате на плакате ощерившееся мурло империализма, знали, что, если грянет война, она будет краткосрочной и безболезненной, но какое при этом будет поле боя (такое, как это топкое, колхозное, в навозе?), как на нем будет вертеться противник и как мы, и каким будет ожесточение, никто не представлял. Все понимали, что умрут сразу от взрывной волны или испорченного воздуха, и поэтому не верили генералам-теоретикам: мол, нужны и люди и много людей, и они должны ползать, и у кого еще от ползаний не сорвана уздечка на половом члене, срывать ее.

— Взвод! На рубеж пятидесяти метров по-пластунски — вперед!

Мерзость — ползать на брюхе по вязкой, как сметана, целине. Курсанты гадали, что за муха укусила доброго с утра Николаева и насколько хватит его раздражения. Они дотянули до опушки и стали вползать в лес, едва оборачиваясь на Николаева с укором: сколько же еще? Николаев повернул их универсальной командой, и они поползли вспять по своим колеям, что было уже легче для дыхания. Они ползли, как вараны по пустыне, попеременно вырываясь вперед то левыми, то правыми конечностями.

— Вайнштейн, прижмите жопу, — во всеуслышанье сказал стоящий точно высокий памятник в солнечном воздухе зимы, разозленный Николаев. — Федька, тренировать еще.

На Вайнштейна, плюясь снегом, зашикали, как на виновника пресмыканий: “Ванька, козел!” — “Морда жидовская, ползай тут из-за тебя”.

Вайнштейн сопел и молчал. Может быть, чувствовал себя виновным. Нельзя сказать, что у Николаева возникло желание стравить. Он выбрал Вайнштейна подсознательно, может быть, за звучность фамилии или потому, что тот был катастрофически не похож на себя. Не оборачиваясь и двигаясь к пням, Коля сказал:

— Встать! Всем погреться у костра, а потом — окапывание согласно нормативам.

* * *

Поговорить было не с кем: не было равного по сроку службы. Николаев развалился на березовых бревнах, устроенных Лапшой у трещавшего костра, и прикрыл глаза ладонью, запахшей смолистой древесиной. Один бок тела накаляло пламя, другой — солнце. Подчиненные шушукались вкрадчиво, полагая, что ему лучше было бы уснуть. Федька сел в ногах и подал ему ломоть хлеба и веточку с палеными кружочками сала и лука — Лапша постарался. Николаев улыбнулся лести. Жуя хрустящие кусочки, он коротал шестисотый день. Солдаты были младше его на два-три года, но разница с ними была непримиримой. На него падало солнце свободного, нынешнего лета, им же ни это, ни следующее солнце по-настоящему принадлежать не будут. Они вяло распинались об Афганистане и многие паче чаяния хотели бы туда попасть.