Время-память, 1990-2010. Израиль: заметки о людях, книгах, театре - [22]

В начале 90-х годов писатель Людмила Поликовская, работая над книгой «Мы предчувствие… предтеча…» (М.: «Звенья», 1997), взяла в Тель-Авиве интервью у Ильи Бокштейна. Это, по-видимому, единственные опубликованные подробные свидетельства о жизни поэта. Несколько раньше автор этих строк много говорил с Бокштейном, иногда фиксируя наши беседы на диктофон.

«Никакой биографии у меня нет, в Советской России я никогда не жил и проблемами Северной Кореи не интересовался» — любил повторять Илья Бокштейн. Понимать это следовало так: все события моей жизни происходили только внутри меня, а все, что случалось в действительности, было лишь эпизодическими и незначительными их следствиями. А что было на самом деле?

Илья Бокштейн рассказывал, что принадлежит к «коганим», древнему священническому роду, согласно еврейской традиции берущему свое начало от брата Моисея Аарона. Его дед был резником в московской синагоге. В три с половиной года Илья заболел спондилитом; его поместили в подмосковный детский туберкулезный санаторий, где он провел почти семь лет в гипсе. Во время войны санаторий был эвакуирован на Алтай, но затем вновь возвращен в Москву. В обычную общеобразовательную школу он пошел уже в четвертый класс. Ему предстоял мучительный и долгий период адаптации к окружающей действительности, к реальной жизни, в гуще которой он вдруг оказался.

«Школа оставила у меня самые мрачные впечатления, — вспоминал Илья Бокштейн. — Сугубо атеистическая среда. Полное отсутствие даже понятия о духовности — после нас ничего не существует. Я сам маленький, необразованный, не мог преодолеть атеистическое воспитание, и это делало меня беспомощным. Но и быть, как все другие школьники, я тоже не мог. Поэтому я неизбежно должен был стать белой вороной, аутсайдером…»

Попытка поступить после школы на филологический факультет университета закончилась неудачей. Илью устроили «по блату» в техникум связи, учеба в котором, впрочем, нисколько не интересовала будущего поэта. Более того, по свидетельству Бокштейна, занятия в техникуме иссушали его, уничтожали гуманитарные корни. Ему ничего не оставалось, как проложить свой собственный путь к сокровищам мировой культуры: дорога пролегала через московские библиотеки «Ленинку» и «Историчку». Для начала он погрузился в энциклопедию Брокгауза и Эфрона. А там все было не так, как учили в школе…

Бокштейн начал прямо с античности — с Платона и Аристотеля. Потом перешел к средним векам и прочитал что-то из Декарта, Спинозы и Лейбница. Затем настала очередь Ларошфуко и энциклопедистов. Далее — классическая немецкая философия, которая его потрясла. И наконец, Гартман, Шпенглер, что-то удалось найти даже из Хайдеггера и Ницше…

Поэзию он в ту пору не любил. «Я считал поэзию чем-то низшим по сравнению с музыкой и живописью. Мне казалось, что слово еще не доразвилось до нюансировки сознания, что поэзия зависит от преходящих вещей: от краткосрочных названий предметов, которые сейчас такие, завтра — другие. Поэт волей-неволей должен быть мембраной, ловящей современную терминологию — это мне претило».

Именно в Исторической библиотеке Бокштейн познакомился со Львом Барашковым — одним из участников известного сообщества интеллектуалов конца 50-х годов, называвших себя «замоскворецкие сократы» или просто «замоскворцы», как говорил Бокштейн. Затем состоялось его знакомство с другим «замоскворцом» Игорем Моделем и наконец, с писателем Юрием Мамлеевым, у которого в ту пору собиралась нонконформистская интеллигенция. Собственно, «замоскворцы» и стали той питательной средой, где формировались личность и творческая индивидуальность поэта.

Формально техникум Бокштейн не окончил: отучился положенные четыре года, но дипломной работы писать не стал. Вместо этого он поступил на заочное отделение библиографического факультета Московского института культуры. Толком нигде не работал, устраивался то в одно учреждение, то в другое, а чаще всего просто где-то «числился». Он любил бродить по Москве, посвящая этим прогулкам многие часы. Вот так однажды он забрел на площадь Маяковского. Этот день, который переломил всю его жизнь, он помнил всегда: 24 июля 1961 года…

Впрочем, впоследствии Бокштейн уверял, что «на нары» он отправился вполне сознательно и даже с охотой: в Москве ему стало скучно, понадобилось переломить ситуацию, захотелось, по его словам, узнать максимум из того, что можно было узнать в Советском Союзе. В качестве своего «оправдания» он выдвигал весьма размашистый и спорный тезис: «Подлинный интеллигент, живущий в тоталитарной стране, должен находиться только в тюрьме — иначе грош цена его интеллигентности. Ведь все равно я, как и все двести тридцать миллионов, — за колючей проволокой».

Как бы там ни было, на постамент памятника «певцу революции» он поднялся с отчаянной готовностью и прочитал двухчасовой доклад «Сорок четыре года кровавого пути к коммунизму», который начинался примерно так: «С первого дня захвата власти банда Ленина-Троцкого, вооруженная теорией классового геноцида и насильственно насаждаемого безбожия, начала репрессии… Судьба заставила Россию пройти низшую точку падения сознания, падения духовности. Она привела к власти банду люмпенов, которая сразу же начала дикие убийства по всей стране…»