Объявляя голодовку-протест, мы требуем:
1. Свободного выезда евреев из Советского Союза в Израиль.
2. Мы добиваемся оформления нашего израильского гражданства и отказываемся от советского. В связи с этим мы посылаем сегодня письмо в президиум верховного совета СССР и в посольство Голландии.
3. Мы требуем пересмотра всех наших дел и немедленного освобождения Сильвы Залмансон.
4. Так как отныне мы считаем себя гражданами Израиля, мы не желаем находиться с людьми, запятнавшими себя кровью евреев в годы Второй мировой войны, и требуем перевода в сектор инподданных до пересмотра наших дел.
5. В связи с жестоким обращением с нами администрации, мы требуем присутствия представителей Международного Красного Креста.
Мы обращаемся к мировой общественности и евреям во всем мире: поддержите нас.
Альтман, Богуславский, Гальперин, Гольдфельд, Кижнер, Вудка, Пенсон, Шепшелович, Ягман.
К подписавшим обращение присоединились все заключенные-евреи, кроме Л. Коренблита, Вульфа Залмансона[30] и находящихся в Саранской тюрьме на перевоспитании Дымшица, Бутмана и М. Коренблита, не имеющих связи с родственниками.
Заключенные, которые примут участие в голодовке 24 декабря: Дрейзнер, Черноглаз, Могилевер, Израиль Залмансон, Левит, Шпильберг, Каминский, Волошин, Мишинер, Хнох, Менделевич, Шур, Трахтенберг, Альтман, Богуславский, Гальперин, Гольдфельд, Кузнецов, Федоров, Мурженко".
Из письма видно, что уже к декабрю 1971 года наши ребята в лагерях в тех конкретных условиях, в которых они оказались, взяли линию на борьбу, а не на мирное сосуществование с администрацией, причем только двое имели при этом особое мнение. Из письма видно, что в декабре 1971 года существовала связь и четкая координация сионистских групп разных лагерей. Я как попавший в девятнадцатую зону сразу же обратил внимание, что "подписантами" письма были ребята с нашей зоны, причем сделали это в алфавитном порядке, чтобы не поставить под удар инициаторов.
Я столкнусь с действительностью лагеря, и иллюзии саранской теплицы быстро испарятся. Мне станет ясно, что справедливость неделима, и за спокойную жизнь в лагере придется платить муками вечной раздвоенности и, в конечном счете, моральной деградацией. Я сознательно приму общую борцовскую линию, но буду принадлежать к умеренному крылу и всегда буду по возможности стремиться к тому, чтобы разыгрывающиеся эмоции не заслоняли рациональное начало всех наших акций.
За несколько минут до отбоя я добрался до своего места на койке второго яруса в одноэтажном деревянном бараке четвертого отряда.
Около полусотни зэков уже лежали на койках. Некоторые еще переговаривались, другие начинали уже похрапывать после дня нелегкой работы.
Подо мной, на первом ярусе, спал плотный коротыш – полицай из-под Гомеля. Получить другое соседство было нелегко: большинство в секции – полицаи. Остальные: бандеровцы, прибалтийские "лесные братья", уголовники. Диссидентов почти что не было. Сионистов не было ни одного.
Едва успел я взобраться на койку, как дневальный вырубил свет. Какое блаженство – впервые за полтора года в темноте, без яркого света тюремных ламп. Сняв робу и наощупь повесив ее на спинку койки, залез под одеяло. И тут же в секцию вошел надзиратель. Первая ночная проверка – все ли на месте.
Лег поудобнее и сразу услышал противный скрип кроватных пружин. Мои или совпадение? Я снова меняю положение и вновь дикий скрип. Ясно, скрипит моя койка, однако по какому-то непонятному мне психологическому закону именно сейчас я не могу найти удобное положение для тела. Мне все время хочется еще чуть-чуть подвинуться, но малейшее движение вызывает леденящий душу скрип. Каждую минуту я ожидаю, что кто-то в секции не выдержит и завопит:
– Эй ты, новичок, кончай крутиться, а не то…
У новичка в лагере статус, как у новобранца на корабле. Он ниже всех в зэковской иерархии, пока не докажет обратного. Поэтому на первых порах новичок должен быть трижды осторожен: любое его слово слышат даже при общем гвалте. И пружины его койки не должны скрипеть.
Засыпаю с мыслью: завтра, кровь из носа, должен написать письмо Еве. И не забыть спросить у ребят, как бороться с проклятыми пружинами.
Я засыпаю, и три сестры милосердных становятся у моего изголовья. Вера. Надежда. Любовь.
Долгая пересадка на пути в Иерусалим продолжается.
ПРИМЕЧАНИЯ
