Время молчать и время говорить - [62]

Мне и думать не надо было. Возвращаясь в камеру, я рассказал о разговоре ребятам и добавил, что я лично с ним полностью согласен. И не из-за масла и колбасы. Действительно, на хрена нам нужна вся эта "самодеятельность". Наши интересы как сионистов не совпадают с интересами остальных лагерных групп. Мы добились своей цели – алия началась. Теперь нам нечего качать права в лагерях. Надо сидеть тихо и не рыпаться. Они тоже заинтересованы избавиться от нас, ибо из-за нас было слишком много шума. То есть на данном этапе наши цели и их цели совпадают.

Миша Коренблит сразу же поддерживает меня. Марк занимает уклончиво-выжидательную позицию:

– Посмотрим на месте, – говорит он, продолжая заниматься своим делом.

Каждый день с китайской кропотливостью Марк переписывает на подкладку гражданского пальто приговор по своему процессу. Это и есть его дело. Марк непоколебимо уверен, что нас скоро обменяют, и он хочет вывезти приговор. Первой обменяют Сильву Залмансон на Анджелу Дэвис, изнемогающую от телефонных звонков в американской тюремной камере. Затем пойдем мы. Мы с Марком снова заключаем пари, и снова Миша разбивает. Условия те же, но на пять бутылок. Если мы выйдем до первого января 1974 года, я отдаю Марку в Тель-Авиве 25 бутылок израильского коньяка.

А дело катится к тому, что Марк Дымшиц очень даже может выиграть наш спор: через несколько дней из Москвы прибывает полковник из политотдела управления КГБ. Тщательно выглаженный серый костюм, светлая рубашка, галстук с большим узлом, сверкающие ботинки. Безукоризненная кагебешная вежливость.

Вызывает нас по одному. Долго беседует. Подробно записывает все наши жалобы и претензии. Я прошу дать разрешение на выезд сестре, которая уже получила отказ в Ленинграде. Полковник обещает разобраться и принять меры. Он уезжает и оставляет нас в приятной неопределенности, а Марка – в еще большей уверенности, что коньяк ему покупать не придется.

"Шеф" продолжает сыпать сюрпризами. Однажды меня привели к нему на очередную беседу. Войдя в дверь, я остановился как вкопанный. Жизнь моя, ты приснилась ли мне? Возле письменного стола "шефа" стоял столик типа журнального, а на нем… ой, держите меня… На нем – маленький филиал кремлевского буфета во время съезда передовиков производства. Конфеты, печенье, шоколад, фрукты. Все в красивых вазах. На столе "шефа" закипал маленький элегантный чайничек.

После камерной голодухи мне не хватало только этих "эффектов Юлиуса Фучика". С трудом оторвал взгляд от "коммунистического будущего" и посмотрел на улыбающееся лицо "шефа".

– Не буду вам мешать. Посидите, поговорите. Кушайте, Гиля Израилевич, не стесняйтесь. Чай сейчас закипит.

И "шеф" выскользнул, плотно прикрыв за собой дверь. Только тут я увидел, что мы были не одни.

В комнате присутствовал некто лет сорока пяти с грустными глазами галутного еврея, в мятом костюме и криво повязанном галстуке. Некто представился мне, подчеркнув типично еврейское имя и отчество, сообщил, что он работает старшим преподавателем в местном университете, имеет хорошую зарплату и квартиру, пользуется уважением сотрудников и совершенно не чувствует антисемитизма. Он не понимает, как можно ехать от такой хорошей жизни в Израиль с его безжалостной капиталистической эксплуатацией, с постоянными войнами, межобщинными конфликтами, дискриминацией выходцев из России.

Речь была произнесена монотонным голосом, почти без интервалов и знаков препинания, со скоростью пластинки, записанной на тридцать три оборота, и проигранной на сорок пять. Закончив тираду, некто вдруг вспомнил, что он должен играть роль хозяина и стал разливать чай по кружкам, добавляя ароматную заварку из заварного чайника.

– Кушайте, не стесняйтесь, – сказал он и виновато улыбнулся.

– Вы кончали среднюю школу в сталинские времена? – спросил я.

– Да.

– Университет тоже?

– Да.

– Вы хорошо учились?

– Был один из лучших на курсе.

– Где работали после окончания?

– О, я жил несколько лет в глухой мордовской деревушке. На лоне природы. Работал учителем. Отношение ко мне было хорошее.

– А в университете вы преподаете давно?

– С начала шестидесятых годов.

Некто был очень рад, что у нас течет легкая, непринужденная беседа – наш общий "шеф" будет доволен. Я же получил необходимые анкетные данные собеседника и мог от вопросительных предложений перейти к повествовательным.

– Вот вы все время твердите, что к вам хорошо относятся, что вы не чувствуете антисемитизма и ни за что не поехали бы в Израиль. А между тем, ваша собственная судьба – подтверждение обратного. Смотрите, вы – горожанин, у вас в Саранске квартира, кончили университет блестяще, вы – подающий надежды философ, и ваша дипломная работа посвящена религиям Востока. Что с вами сделали? Может быть, вы стали преподавать философию или марксизм в вузе? Может быть, вам поручили вести хотя бы практические занятия? Нет. Вас, ушедшего с головой в вопросы философии, послали простым учителем в глухое мордовское село, куда никто не хотел ехать, в село, где наверное, была лишь начальная школа, и вам положили жалкую зарплату в 60 рублей или что-то вроде этого. А в то же время ваши соученики, которые занимались несравненно хуже вас, остались при университете. Чем вы это объясняете? Вы прекрасно знаете ответ. И ответ на этот вопрос есть также ответ на вопрос, почему я уеду в Израиль, рано или поздно.