Я сокращен. Это значит, я больше не нужен как работник. Выходит, я понапрасну пять лет грыз гранит науки, а потом почти столько же закреплял свои знания на практике. Теперь не нужен!
Хватит этой извращенной психологии, когда кто-то за тебя думает, кто-то за тебя решает! Теперь каждый пусть думает сам за себя, решает сам за себя! Умный и грамотный всегда пробьется, — завитало в постперестроечном воздухе. Замечательная мысль, и в корне я был согласен с ней, но душа почему-то не соглашалась, а стонала и стонет: как дальше жить, кем быть?
С полчаса я ходил по городу, боясь приблизиться к дому, сидел на лавке в парке, смотрел, как веселится у замершего фонтана ребятня, снова брел по улице, чуть не попал под колеса внезапно вывернувшей из-за угла «Волги», бродил, всматривался в каждое встречное лицо и думал, как бы выглядели они, если бы их тоже сократили?
Когда один из прохожих неожиданно резко обернулся и пристально посмотрел на меня, я решил, что вообще уже, наверное, выгляжу как потерянный. Но что они хотели? Я, как человек самых, как мне казалось, передовых взглядов всегда желал подобных изменений. Не я ли одним из первых твердил: «Если рухнет социализм, человеку во сто крат станет лучше, у него появится право свободного выбора, как профессии, так и рабочего места. В первую очередь роль будет играть его профессиональная подготовка, его знания, ум и способности»? Но вот наконец социализм рухнул, и что получилось? Толпы безработных, масса тунеядцев, утечка мозгов и бегство профессионалов со своих рабочих мест. Почему? И почему я теперь совсем не рад этому? Разве я не об этом грезил, не к этому стремился? Пришло желанное время, сбылась, как говорится, мечта поэта (или идиота?)! Но мне отчего-то тяжко и уныло на душе, и будущее кажется беспросветным — почему?
Я отрешенно смотрел вокруг и ничего не понимал. Парк, легкий морозец, совсем не холодно. Детвора шумно играет в снежки; березы и клены слегка припорошило — какая красота, но мне совсем не до умиления — я думаю об одном и том же. Мне бы, наверное, радоваться, что так вышло, а я весь в унынии. Может, мое сокращение к лучшему? Может, это судьба? Но даже если и так, где найти силы все это переварить, выдержать и не сломаться? И хотя мне всегда хотелось жить своим умом, своими способностями, — сердце ныло по всему старому: по спокойно-безмятежной жизни, в которой голова не болела, за что и что купить, в которой зарплату выдавали вовремя и копейка в копейку, в которой была уверенность в завтрашнем дне и в будущем своих детей. Была же уверенность, я ее хорошо помнил. Теперь ее нет, теперь неизвестно, что есть.
«А я, — думал я, — есть? Есть ли?»
Домой я попал затемно. Вспыхнули ночные фонари, золотым бисером ярко заблестели под ними пятачки света. «Хрум, хрум, — прохрустел под подошвами снег. — Хрум, хрум». Нет, тишина больше не мой друг, я больше не хочу тишины. Хрусти, снег, хрусти. Беги, Кролик, беги…
Лида не слышала, как я вошел. Подвернув под себя ноги, она сидела на диване в гостиной и вся была поглощена интригой очередного бразильского сериала. Я небрежно бросил шапку и ключи от квартиры на низенькую тумбочку в прихожей и, не раздеваясь, прошел к ней. Как обычно, Лида только слегка кивнула и снова уставилась в телевизор. С таким же полным равнодушием посмотрела на меня и Мурка, калачиком свернувшаяся у ее бедра: лениво приоткрыла один глаз и так же лениво закрыла его, как будто была чужой кошкой. (Давно ли я для нее не хозяин?)
Распахнув куртку и откинув в стороны полы мохерового шарфа, я сел в кресло. Не отрывая глаз от экрана, Лида спросила, почему я задержался и почему не раздеваюсь — ужин давно готов. Я сказал, что хочу немного отдышаться. Она не поняла отчего, — все внимание ее было приковано к телевизионной интрижке. Тогда я сказал, что меня сократили. Сказал обычным голосом, не повысив и не понизив тона. На удивление, Лида все-таки повернула ко мне голову, но лишь на секунду. Обожгла взглядом, как будто это была для нее не новость, и тут же снова вперилась в Марию-Луизу.
Если бы не работал телевизор, я бы сказал, что наступила абсолютная тишина. Но ее не было — Мария-Луиза что-то бурно объясняла своей ожиревшей полоумной тетушке, нервно комкающей в руках край цветастого аляповатого носового платка, и не думала останавливаться.
Я не стал повторять сказанное: у Лиды нормальный слух молодой женщины, но все же ждал от нее иной реакции. И продолжал ждать. Она не замедлила себя проявить: когда на экране появилась очередная реклама, Лида с неприкрытым раздражением посмотрела на меня в упор и спросила, что же теперь я намерен делать.
Мурка, уловив ее недовольство, подняла голову и тоже, как будто с вызовом, уставилась на меня.
Я ответил «не знаю», стараясь не смотреть Лиде в глаза (телевизор, реклама, мелькание картинок, вспышки звука). Тогда Лида, всполошив и кошку, как ошпаренная, подорвалась с места и быстро заходила по комнате, ломая пальцы.
— Нет, как это ты не знаешь? А кто знает? Я? — замерла она в конце концов передо мной. — Чего молчишь? Сказать нечего?
— А что я, по-твоему, должен был сделать: начальству задницу полизать, чтобы они меня оставили, — так, что ли?
