Время изоляции, 1951–2000 гг. - [118]

Действительно, такая женщина, как она, может успокоиться, только достигнув всего, достиг я высшей власти. Премии свои она перечисляет обычно с некоторым упоением, она самый переводимый из русских авторов. Поэтому теперь она может себе позволить несколько ослабить напор, но при всём при этом она действительно мстит, только она мстит не за себя. У нее есть великий монолог в цикле «Монологи» – «А кто ответит?» Это такая постоянная вопрошающая речь к богу, которого нет, которого она чувствует своими польскими, католическими корнями; в ней есть польская кровь, и она всегда это осознаёт. Кстати, её первоначально назвали Долорес, то есть «страдающая», и потом уже только она стала Людмилой.

Людмила Стефановна человек невероятно острого чувства обиды на мир, но эта обида высокая, гуманистическая. Она действительно алчет мести, она жаждет ответа. А почему так? А кто так сделал? И в замечательном рассказе «Смысл жизни», который я никому не посоветую читать, даже человеку с самыми крепкими нервами, хотя там всего полторы страницы. Вот после публикации этого рассказа в «Синтаксисе» я, честно говоря, надолго зарёкся Петрушевскую читать. Но вопрос там задан в финале – вот вам и задачка о смысле жизни, если угодно. Она задаёт этот вопрос, это пафос католического вопрошения.

«Время ночь» – это страшное сгущение деталей, хотя сделанное с поразительным искусством. Как она блистательно стилизует фрагменты из девичьего дневника! По справедливому замечанию Михаила Веллера, не так много в России писателей, которые могли бы описать голую восемнадцатилетнюю студентку так, чтобы вызывать у читателей не возбуждение, а ужас. Но вот посмотрите:

«Прошу вас, никто не читайте этот дневник даже после моей смерти.

О Господи, какая грязь, в какую грязь я окунулась, Господи, прости меня. Я низко пала. Вчера я пала так страшно, я плакала всё утро. Как страшно, когда наступает утро, как тяжко вставать в первый раз в жизни с чужой постели, одеваться во вчерашнее бельё, трусы я свернула в комочек, просто натянула колготки и пошла в ванную. Он даже сказал «чего ты стесняешься». Чего я стесняюсь. То, что вчера казалось родным, его резкий запах, его шёлковая кожа, его мышцы, его вздувшиеся жилы, его шерсть, покрытая капельками росы, его тело зверя, павиана, коня, – всё это утром стало чужим и отталкивающим после того, как он сказал, что извиняется, но в десять утра он будет занят, надо уезжать. Я тоже сказала, что мне надо быть в одиннадцать в одном месте, о позор, позор, я заплакала и убежала в ванную и там плакала. Плакала под струёй душа, стирая трусики, обмывая своё тело, которое стало чужим, как будто я его наблюдала на порнографической картинке, мое чужое тело, внутри которого шли какие-то химические реакции, бурлила какая-то слизь, всё разбухло, болело и горело, что-то происходило такое, что нужно было пресечь, закончить, задавить, иначе я бы умерла.

Моё примечание (это примечание матери): что происходило, мы увидим девять месяцев спустя».

Здесь чудовищность происходящего нагнетается с двух сторон. С одной стороны, это ужас, действительно, женской любви, столкнувшейся с разочарованием, с другой, простите, это ужас стиля, потому что это пишет возвышенная дура, вот это «тело зверя, павиана, коня» и всё это, простите, банальные измены. Алёна самая, наверное, неприятная героиня «Времени ночи» – это же из-за неё гибнет, в конце концов, Анна Андриановна: она у неё забирает внука, и этим заканчивается смысл существования. Хотя это нищее, мучительное существование, но она живёт этими детьми и физиологически их обожает, там моча младенца пахнет календулой. Вся эта бесконечная, с одной стороны, физиологичность, а с другой стороны, бесконечная сентиментальность, вместе стыкуясь, дают замечательный эффект. Как сказал один писатель, которого не буду называть, Петрушевская пишет, как немецкий офицер – именно этот стык сентиментальности и жестокости, когда он может расстрелять десять человек и потом плакать над собачкой, сломавшей ножку. Да, это вот так. Но вместе с тем, во «Времени ночь» есть ещё и страшные образы, это всё-таки пишет поэт – и поэт Анна Андриановна, и поэт Петрушевская. Там за стеной соседка, которая всё время дробит кости, дробит их на костную муку для удобрения участка. И вот этот стук дробимых костей, который раздаётся постоянно за стеной, как символ, фон жизни, – это тоже про Петрушевскую, потому что, по Петрушевской, жизнь дробит человека. И единственное, что может его спасти, – это милосердие, и только на это милосердие она рассчитывает. Да, она читателя бьёт, лупит без пощады, но она выбивает из него всё-таки жалость. Конечно, очень часто это и ненависть, если вы и без того тонко чувствующий человек. Когда-то замечательно сказал Алексей Николаевич Толстой про Льва Толстого: «Я уже понял, а старик всё лупит». Так и здесь, я уже понял, а что же ты меня всё бьёшь-то?

Кира Муратова, которая так любит Петрушевскую и называет её главным писателем сегодня, абсолютно точно показала этот приём. Помните зачин фильма «Мелодия для шарманки», когда два ребёнка, сироты, едут в замёрзшей электричке, и в этой электричке нищий включает магнитофон, чтобы ему больше подавали, и этот магнитофон поёт: «Спи, мой сыночек, спи, мой звоночек родной». После этого пролога я сразу понял, что бить будут долго и больно. И три часа, которые длится «Мелодия для шарманки», нас так окунают, а в конце там ещё над замёрзшим на улице ребёнком стоит, как душа, воздушный шарик. Ну мать моя женщина! Вот шарик над трупом – в этом вся эстетика Муратовой и вся эстетика Петрушевской. Но ведь это делается для того, чтобы мы, обжёгшись, пожалели, чтобы у нас появилась хоть какая-то чувствительная точка.