Время изоляции, 1951–2000 гг. - [107]

. Так случилось в 1914 году и так случилось в 1941-м. Кстати говоря, так вполне может случиться и сейчас, и в этом тоже пугающая актуальность романа Рыбакова.

Там есть ещё одна довольно важная линия – линия Вари, которая влюблена в Сашу Панкратова. Но она поначалу пошла не по той дорожке, связалась с бильярдистом Костей, игроком, который огромные деньги зарабатывает на халяву и так же легко их тратит. Дело в том, что тогда тоже был такой слой. Помимо слоя интеллектуальной «золотой молодёжи», помимо слоя, условно говоря, идейных и помимо, с другой стороны, слоя тупых исполнителей – бюрократов, силовиков, следователей – существовал прелестный по-своему слой игроков, антикваров, странных мечтателей: иногда очень богатых, иногда совершенно нищих. Были люди советские, были антисоветские, а были совершенно несоветские, вызывающе и принципиально несоветские. Это сложные люди, и это придаёт роману второе дно, замечательную объёмность и сложность. Потому что это люди, в общем, малосимпатичные, как малосимпатичны любые жулики или игроки, но в них есть свобода, фарт, лёгкость, в них есть обаяние какого-то совсем не советского образа жизни. И этот Костя, пожалуй, самый симпатичный герой романа, более даже симпатичный, чем Саша Панкратов. Он, конечно, и высокомерен, он и сноб, он и красавец, и деньги у него лёгкие и халявные, но есть эдакая лёгкость и очарование, и это очень важная вещь. Потому что когда Рыбаков пишет о советском герое – ну что, Саша Панкратов и Саша Панкратов, он вообще о чём-то начинает догадываться к третьей части, а вот Костя! Что хотите, но увидеть, ущучить этот тип в советских 30-х – это надо многое уметь. Это такой тип артиста Дорлеака, который как сыграл в «Строгом юноше», так потом и умер, будучи ещё и оклеветанным. Кумир миллионов, любимец театральной Москвы и ресторанной Москвы. Этот слой тоже был в 30-е, и этот слой кроме Рыбакова никем не артикулирован, не зафиксирован, кроме очень немногих маргинальных упоминаний у других людей.

Что касается общего пафоса этого романа – чем он важен. Важен он прежде всего тем, что он показывал возможную ветку, возможный вариант развития советского проекта. Сейчас легче всего сказать, что советский проект с неизбежностью идёт к ГУЛАГу, но и такие люди, как Саша и Варя, были, и такие люди, как Окуджава и Трифонов, были. Люди, которые даже вопреки всему кошмару 30-х годов верили в дело своих отцов. И, наверное, прав был Окуджава, который в последний год сказал, что всё-таки, наверное, корни беды были не в советском, а в русском. За это его сейчас можно много раз обозвать русофобом, но о том, что такое советское, нужно судить по роману Рыбакова «Дети Арбата». Убитые, сосланные, уничтоженные дети Арбата были надеждой России, надеждой неосуществившейся, и оттого ещё более мучительной.

Иосиф Бродский «Урания», 1988 год

Мы добрались до 1988 года, до книги Иосифа Бродского «Урания», которая, строго говоря, вышла в 1987-м, но в России оказалась в 1988-м. Как все книги Бродского по-русски, она выходила в издательстве «Ардис». «Ардис», как вы знаете, – издательство, основанное Карлом Проффером и названное в честь идеального поместья, придуманного Набоковым в романе «Ада». «Ардис» существовал в университетском городе Энн-Арборе, где сам Бродский некоторое время работал.

Я хорошо помню, что один из первых сборников «Урания» в Россию привёз Александр Кушнер, который получил его от Бродского. И, придя в гости к Кушнеру в 1988 году, я, советский моряк, служивший тогда в Петербурге и получивший увольнение, рассматривал как святыню этот сборник, на котором Бродский поставил свой совершенно стандартный автограф «Внимание, внимание, на вас идёт “Урания”».

Действительно, на нас идёт «Урания»: в этом сборнике есть удивительная агрессия, удивительный напор, мало характерный для позднего Бродского. Но до начала девяностых («Урания» включала в себя всё, что было написано после «Части речи») было ощущение какой-то катящейся на тебя лавины, такого прекрасного стихийного бедствия. Именно в «Урании» впервые были напечатаны лучшие, как мне кажется, стихотворения Бродского, хотя, как сам он говорил, наверное, выше всего в его наследии следует поставить цикл «Часть речи», но наряду с ним и «Пятая годовщина», и «Стихи о зимней кампании 1980-го года». Все эти стихи, лучшие стихи позднего Бродского, появились в этой книге, в которой, как правильно сказал тогда Пётр Вайль, намечается новый Бродский: может быть, более умиротворённый, может быть, более равнодушный, но тем не менее есть в ней ещё и тот прежний, огневой, тот странный темперамент, который так выделял Бродского из всех поэтов петербургской школы, культурной, но, пожалуй, несколько монотонной.

Что можно было заметить уже в этой книге? И что, собственно говоря, сделало сегодня Бродского главным поэтом русского мира? Это, пожалуй, самое интересное, что произошло с Бродским посмертно. Начиная с 2015 года, с его полукруглого юбилея, с 75-летия, Бродский старательно проталкивается многими малоталантливыми, но ужасно напористыми идеологами в главные поэты русского мира