Время итогов - [6]

Был суд. И на суде Аверченко держал себя уверенно. Он был не один, с ним вместе судили и его двух помощников, таких же убежденных в своей правоте, как и он. И только под давлением фактов, большой речи секретаря губкома, в которой тот разъяснил весь вред, какой был нанесен молодой Советской республике местной ЧК, Аверченко дрогнул.

— Своими беззаконными действиями, неоправданной жестокостью вы подрывали веру народа в дело революции! — обвинял Аверченко секретарь губкома.

«И тут, — рассказывал отец, — Аверченко вскочил, закричал: «Я не хотел этого! Не хотел!»

— Это не снижает вашей вины! — сказал председатель Челябинской ЧК.

— Я не хотел вреда нашей власти, — глухо повторил Аверченко. — Не хотел... Но если все обернулось так, то нет мне прощения! Нет! Тогда я сам себе говорю: достоин высшей меры социальной защиты! — И тут же вытащил из кобуры маузер и застрелился.

За ним пытался покончить с собой и его помощник, но того успели разоружить.

— А почему же у них оружие было? — спросил я, когда мне было уже лет пятнадцать.

— Доверяли, — ответил отец.

— Как доверяли, ведь их же судили?

— Ну что ж, если бы даже его приговорили к расстрелу, Аверченко не стал бы обороняться. Свой был, не враг...

* * *

Тот большой и, пожалуй, самый главный период жизни отца остался там, в Сибири. Время ожесточенной борьбы сменилось мирным строительством. Петрокоммуновцы выполнили свой долг. И вот мы опять в Петрограде. Но теперь для меня город уже во всем размахе. Мне девять лет, я далеко не тот мальчуган, который уезжал из него, мало чего понимая. Теперь я гляжу во все глаза. Все мне интересно, все для меня ново.

Звенят трамваи, мягко подскакивают на резиновых шинах легкие пролетки, потряхивают гривой тяжеловозы-битюги. Нет-нет и промчится глянцевитый, черный, как жук, автомобиль с большими фарами-фонарями. «Невский проспект», — поясняет нам с братом отец. Мы едем на извозчике. В ногах у нас вещи, отец с матерью на пружинистом сиденье. Мы на вещах. Мне все видно, и справа, и слева. Проспект ровный. Глаза не успевают на все глядеть. Носятся мальчишки с сумками через плечо, звонко кричат: «Красссная вечерняя газета!» На перекрестках стоят милиционеры, показывают руками, куда ехать. А извозчик все похлопывает и похлопывает вожжами по бокам лошади, и все дальше мы уезжаем от вокзала. И вот уже свернули с Невского, объехали большой собор с памятником Кутузову, и копыта зацокали по булыжной мостовой. Дворник поливает панель из резиновой кишки, — вода радугой висит в воздухе. И под ней вывеска. На ней нарисована кружка пенящегося пива и красные раки с растопыренными клешнями. На магазинах большими буквами: «ПЕПО» — Петроградское единое потребительское общество.

Извозчик въехал в подворотню четырехэтажного дома и остановился в стиснутом стенами домов квадратном дворе. Слева была жилая сторона, справа — Максимилиановская больница. Конечно, никто тогда и не думал из нас, что в ней умрет отец.

Господи, с каким ужасом каждый раз пробегал мимо покойницкой мой брат Леонид, возвращаясь из школы. Да и я всегда косил взгляд на это одноэтажное обособленное здание, двери в которое всегда были заперты. Леонид до паники боялся темноты, даже дома, когда ложились спать и гасили свет, упрашивал меня не засыпать до тех пор, пока не заснет он. И чтобы я не спал, рассказывал сказки, выдумывая их, каждый раз новую. Страшно боялся покойников. Боялся ставить градусник, когда болел. И ни за что не хотел ходить к врачам. Такое ко всему этому болезненное отношение появилось у него после того, как еще в Сибири один сотрудник отца по фамилии Гарнизончик нагадал брату по линиям руки, что тот будет мало жить. Брат расстроился, заплакал. Мать стала ругать Гарнизончика, тот было попробовал исправить свое гаданье, что, мол, брат, наоборот, будет долго жить, но Леня не поверил. И всю его недолгую жизнь, оно, как проклятье, висело над ним и добилось своего, убив брата в тридцать один год. Он умер от перитонита, запустив простой аппендицит только потому, что боялся идти к врачам.

Остановились жить у Тетюлиных. Отец когда-то вместе служил в пулеметной команде с хозяином квартиры Василием Ивановичем. У них был сын Коля — мой ровесник. Забегая вперед, скажу о нем лишь то, что поразило меня, связанное с его судьбой. Мне было лет одиннадцать, когда умерла тетя Паша, его мать, Василий Иванович женился во второй раз, но, как рассказывали, — мы жили уже в другом месте, — не очень-то ласков был с сыном, говорили, что Коля часто ходил на могилу матери и там просиживал часами. И вот однажды мне попала книга, в которой было стихотворение, как мне показалось, полностью относящееся к Коле (это было стихотворение Сурикова):

Спишь ты, спишь, моя родная.

Спишь в земле сырой.

Я пришел к твоей могиле

С горем и тоской.

Я пришел к тебе, родная,

Чтоб тебе сказать,

Что теперь уже другая

У меня есть мать.

А твой муж, тобой любимый,

Мой отец родной

Твоему бедняге сыну

Стал совсем чужой.

Я был потрясен, подбежал к матери с этим стихотворением и стал горячо доказывать, что оно написано про Колю, и никак не хотел соглашаться с ней, что поэт, написавший его, умер задолго до рождения Коли.