Время ацтеков - [11]

– Улыбнись! – просит она.

– Извращенка! – улыбаюсь я.

– Бац! – хохочет она.

– У меня там все словно в новокаине, – ухмыляюсь я.

– Ого-го, – мурлычет она.

– Ты любишь ее? – спрашивает она. – Свету?

– Нет, – вру я.

– Врешь, – говорит она.

– Вру, – смеюсь я.

Вру, потому что истина не в том, что я ее не люблю, а в том, что я люблю ее, хотя и не только ее. И вот это-то «не только ее» портит Свете все… Бац! Вспышка! Шампанское заполняет мою гортань, как колючая вата.

– Мур! – говорю я.

– Мяу! – говорит она.

– Мур-мяу, – смеюсь я.

– Улыбнись, – говорит она.

Под утро, лежа на полу на искусственной шкуре тигра, я представляю себя Иродом. Иродом из «Страстей Христовых», к которому приводят Спасителя. Я хихикаю и притягиваю к себе Олю. У нее остренький носик, и вообще, утром она уже не кажется мне лучшей женщиной мира. Тем не менее… Я откидываюсь назад и позволяю ей исполнить мелодию нубийской невольницы, черногрудой крепконогой дочери материка Африка, жадногубой малолетки, растленной иудейским наместником. Я запускаю пальцы в ее волосы и пренебрегаю этикетом, вежливостью, да элементарной физиологией, мать ее. Оля давится, и уверен, будь у нее силы, она бы меня как минимум послала. Но сил не осталось. После на непослушных ногах я отправляюсь в ванную, по дороге подмигнув фотоаппарату.

Камера работает.

– Доброе утро, – он церемонно пожимает руку Жене и в нерешительности, удивительной для такого напористого легаша, застывает в прихожей.

– Проходите, – с удовольствием разыгрывает она роль хозяйки.

– Ага, – нехотя соглашаюсь я.

– Только недолго, – прошу я.

– Мы оба на ногах еле держимся, – объясняю я.

– Устали, – примирительно говорю я.

– Здравствуй, милая Женя! – говорю я.

Мы от души целуемся – мне приходится пригибать ее голову к себе, потому что она чуть выше, я вчера не ошибся. В коридоре серо, потому что утро только наступило. Мы провели в квартире Светы, где она прострелила мне плечи и вышибла себе сердце – как оказалось, она прицелилась сначала в лицо, а потом все же опустила ствол, женщины – эстеты, им непереносима мысль пусть даже о посмертном уродстве, объяснил он мне, – в тот самый последний вечер. Самое неприятное, с гнусным смешком подумал я про себя, когда мы переступили порог дома, что в тот вечер она мне не дала. А ведь знала, что мы больше никогда, никогда не переспим. Вот сучка!

– Вот сучка! – бросает он, заходя в кухню.

На полу множество следов, видимо, следственная бригада наследила. Дверь не опечатали, но весь порог был в специальных лентах с надписью «Муниципальная полиция». Это для людей как, типа, красные ленточки для волков, объяснил он мне. Сплошные понты.

– Видал красные флажки хоть раз? – спрашивает он.

– Так ты мало того что не служил, так еще и не охотник? – разочарованно спрашивает он.

– Хочешь, скажу, что ты собираешься вякнуть в ответ? – хитро спрашивает он.

– «У меня стояк что надо, поэтому я не нуждаюсь в том, чтобы быть настоящим мужиком в форме или на охоте», – оказывается проницательным он.

– Я не сержусь на тебя, – меланхолично кивает он.

– Но говорить так не надо, иначе я сломаю тебе шею, – говорит он.

– Хочешь кофе? – заваривает он кофе, хотя приличия для мог бы и подождать ответа.

– Ты не похож на человека, который пьет чай, – оказывается весьма проницательным он.

– Так вот, красные флажки – это красного словца ради, – пожимает он плечами.

– Там даже ничего красного нет. Просто тряпки, которые набросаны на веревку, – говорит он.

– Эта веревка тянется вдоль тропы, где могут пройти волки, – объясняет он.

– И фишка вовсе не в том, что это флажки, – говорит он.

– Да это и не флажки, а любое старье, хоть старые треники накинь, – смеется он.

– И не в цвете, – тычет он в меня пальцем.

– Все это старое говно может быть какого угодно цвета, – охотно делится он.

– Вся фишка в запахе, – торжествует он.

– От этого дерьма пахнет людьми, вот волки и боятся, – заканчивает он.

– Так и люди, стоит перед ними наклеить ленты с надписью «нельзя», останавливаются, словно вкопанные, – говорит он.

– Надписи у нас теперь вместо запаха, обоняние-то мы в городах просрали, – осуждающе произносит он. – Как, впрочем, и многое другое. Все мы просрали.

– А вот и твой кофе! – брякает он чашкой о стол.

Я осторожно присаживаюсь на краешек стула. В проем кухонной двери виден диван, на котором я, развалившись, слушал разглагольствования Светы. Сейчас я слушаю разглагольствования ее мужа. Страсть поговорить. Это у них семейное?

– Она тебя любила, – кивает он. – По-настоящему. А вот ты ее, увы, нет.

– Любил, – говорю я, – но по-своему. Я не моногамен.

– Ага, то есть не любил, – кивает он.

– Но дело-то в другом, – говорит он.

– Какой-то марамоец… – задумывается он.

– Подсунул ей записи твоих веселых бля-похождений, – в первый раз за все наше знакомство ругается он.

– И большую дозу всей этой хрени, которая в малых дозах призвана спасать мозги, а в больших их разрушает.

– Это не преступление, – говорит он, – ну, максимум год-два условно.

– Но, бля, за такие шутки надо наказывать, – рычит он.

– Ее напичкали насильно? – спрашиваю я.

– Нет, – пожимает он плечами. – Я предполагаю, что ей заменили дневную норму чем-то более сильнодействующим, что по объему выглядит как обычный… эээ… суточный рацион.