Времени невидимая твердь. Стихотворения - [2]

А кругом — тот же скарб, тот же скрип

у дверей — тот же дом,

тот же скверик с детьми перед окнами

зримого дома.

«Когда на вас навалится зима…»

Когда на вас навалится зима

всей беспросветною декабрьской тьмою,

возьмите черный том Карамзина:

что в нем заложено кровавою тесьмою? —

все те ж снега с прорехой зорь,

дымок жилья у волка на примете,

всея равнины самодержец — ветер

да слез морозных кристаллическая соль.

Быть может, вам пригрезится тогда:

декабрь и есть декабрь — и никогда не минет

его незрячий ветер на равнине

да золотая зорь его орда.

«Вот и снесли тебя, вот и снесли…»

Вот и снесли тебя, вот и снесли,

дом, где я вырос из старой земли,

будто и впрямь доказать захотели,

что меня не было на самом деле

там за годами в густой тополиной дали.

Нет ни сараев твоих дровяных,

ни раздиравшего душу бурьяна,

нету ворон, что зимою багряной

вместе с деревьями оголены.

Поздно жалеть, раз уж прежде жалеть было

рано.

В этих стихах остаются холодные сени,

где половицы косят, под извечный скрываясь

сундук,

стол под истлевшей газетой,

оконце с погодой весенней,

лестница с плачем насилу ведущая в сени,

наших шагов по которой спускается стук.

Низкие комнаты жмутся к нагревшейся печке,

есть на заслонке чугунной забытого века

клеймо,

окна зимой на заре оплывают, как сальные

свечки,

вечер, и в комнате, словно в грядущем,

темно.

Вот и снесли тебя, теплая, детская вечность.

Плачь, человек:

обесцветило время глаза!

Плачь, человек: надломилась спины

крестовина!

Плачь, человек:

ты не в силах об этом сказать —

плачь и рыдай

над молчанием непоправимым.

2. Полуслово

«Жил да был боярышник…»

Жил да был боярышник

у житья на воле.

Даже был пятерышник

в своей кирпичной школе.

Боярышник, боярышник

д'нас не хватит на год:

больше нет, боярышник,

сафьяновых ягод.

Снегопад

Закат за осиновой сетью померк.

И лед выступает дыханья поверх.

И яркая щель, что ведет в магазин

все ярче — с исходом небес и осин.

И снег заскрипел высоко в небесах

и падал потом, попадая впросак,

как в чашку лохматую сахар-песок —

исчез на губах, на ресницах просох.

Озимые люди по избам сидят.

Спасибо, соседи когда посетят:

ведь время — не сахар, и сердце — не лед,

и снежная баба за водкой идет.

«Нет, лучше уж октябрь…»

Нет, лучше уж октябрь —

отчаявшийся, грязный:

он горевал хотя б

над жизнью безобразной,

пустую глину ел

и воду пил из лужи.

А снег уж слишком бел,

жесток и равнодушен,

как будто из забвения он к людям прилетел.

«Царского Села…»

Царского Села

рисованная арка.

Посиневший влажней снег

у подножья парка.

От вчерашней стужи — ни следа,

и деревья дочерна прогоркли,

и стоит прозрачная вода

по следам оттаявшей прогулки.

«Летней ночью все невнятно…»

Летней ночью все невнятно:

листьев паюсные пятна,

мышь летучая окошек

растопырила крыла,

двор пустынный белой тенью перекошен.

Все существованье облегла

полутень небытия пустого —

полусвета полумгла,

что понятна только с полуслова.

«Ночью город сам не свой…»

Ночью город сам не свой.

И по тусклой мостовой

человек идет единственный куда-то.

За высокими домами тлеет лето.

Тени тянут.

Реки тонут.

Ночь темнит.

Но с востока веет тополью рассвета,

и редеет электричества гранит.

«В ночи колыхалась гроза…»

В ночи колыхалась гроза.

Она подбиралась неслышно,

и было: при первой же вспышке

вскочили деревья, спросонок зажмурив глаза.

Качнулась стоячая тьма. Замигала.

Каменьями с неба посыпались в город дома.

Вскочили деревья. Качнулась испуганно тьма.

И град фонарей застучал в темноте

вполнакала.

В ночи колыхалась гроза.

Безмолвие было истошным.

И в воздухе, связанном в узел удушья,

кривились мучений забрезжившие голоса.

Воспоминания о сущем

«Научусь тебе, мгновенье…»

Научусь тебе, мгновенье:

ты — последний медный грош —

позади одно забвенье,

и в забвенье ты уйдешь.

Неразменный миг отрады,

и мучений вечный миг,

и еще чему-то надо

научиться мне у них.

«Ты прости моим словам…»

Ты прости моим словам.

Я твое дыханье слышу.

Дождь трепещет, данный свыше

потемневшим деревам.

Сада смутную красу

дождь тишайший не пугает:

я ведь теми же губами

это все произнесу.

«И вдруг она покинула меня…»

И вдруг она покинула меня,

на миг один с листвой смешавшись павшей.

Был ветер, волосы ее едва трепавший,

и был октябрь на исходе дня.

Она мелькнула в обнаженной чаще,

где водоросли дерев прозрачны и стройны,

и ослепленный близостью щемящей,

я не узнал ее со стороны.

«Не заходите в березняк…»

Не заходите в березняк,

когда затих его сквозняк,

и листьев серая труха

лежит на дне березняка,

когда чуть теплится денек

в берестяном его дыму:

он тоже слишком одинок

и не до вас теперь ему.

«Столько нежности сжалось во мне…»

Столько нежности сжалось во мне,

столько горькой тоски по тебе я вобрал

в свою душу,

что порой удивительно даже,

как ты можешь еще оставаться вовне,

как ты можешь еще оставаться снаружи —

на чужбине ноябрьской стужи,

на бульваре пустом с ледяною скамьей

наравне.

«А если вправду только грусть…»

А если вправду только грусть

нас с мирозданием роднит,

пусть утолит молчанье уст

холодной осени родник:

октябрь догорит дотла,

природы кончится полет,

и наши бренные тела —

тепла последнего оплот.

«Твое дыхание все призрачней и тише…»

Твое дыхание все призрачней и тише —

сейчас и я усну тебе вослед.

Ты рядом теплишься, чуть видишься и дышишь