Времена и люди - [66]

Резко скрипнули тормоза, из кабины высунулся Ангел:

— Порядок! Укомплектованы и запакетированы, — и, подмигнув, скосил глаза внутрь джипа.

— А сейчас давай к бай Тишо и его тоже… запакетируй. Ну что глаза вытаращил? Еще одна морока на голову! Других мало!

Через пятнадцать минут Ангел доложил:

— Не застал. Ушел рано утром, а куда, даже тетя Славка не знает.

Джип промчался через Струму по новому мосту и с завыванием полез вверх по крутым склонам.

Сидя рядом с шофером и равнодушно глядя перед собой, Тодор размышлял: что же заставило его предпринять эту неожиданную для него самого поездку? Голубову и зоотехнику сказал, что едут выбирать место для кошар, так как вопрос о прекращении дойки овец не сегодня завтра решится и им нужно быть готовыми. А себе самому что сказать? Как бы правдоподобно ни выглядела причина, он в глубине души знал, что она не единственная. И даже если единственная, то почему мысль о возможной встрече с Еленой, младшей снохой деда Методия, порождает беспокойство и ненужную суету? Они ни разу не встречались после той летней ночи в сарае с одурманивающим запахом только что убранного сена, с непрестанным стрекотом кузнечиков. Да, были и кузнечики, которых он расслышал уже потом, когда улегся сумбур в его голове, а расслышав, уже не мог от него отстраниться. Вот только никак не вспомнить, где они стрекотали всю ночь: то ли рядом с ними в сене, то ли в травяных зарослях снаружи. И чем дальше отодвигается та летняя ночь, тем все тусклее и стрекотание кузнечиков, и запах молодого сена, и густая тишина под черепичным сводом и все воспринимается как случай, просто случай… Неужели он все еще ждет чего-то от этого не такого уж далекого, но почти забытого воспоминания? И что вдруг подтолкнуло его снова ворошить в памяти ту ночь?

Шоссе, вернее, еще только прокладываемая трасса будущего шоссе вьется среди взгорков, забираясь все выше. Дубы, боярышник, дикие груши свалены в огромные кучи по обочинам. Прощай, старый проселок, наезженный телегами, утоптанный конями. Кое-где в стороне еще мелькают остатки старого пути, как выброшенная ветхая одежда. А ведь жители гор веками ходили по этой дороге и она была для них пуповиной, связывавшей их с большой землей в долине. И прогресс, и жизнь, такая, как она есть, — переменчивая, все время движущаяся, — поднимались к местным жителям тоже по ней, навьюченные на лошадей, словно мешки с зерном. Может, из-за трудного пути и обезлюдели небольшие, радовавшие глаз поселения, разбросанные по горам, как сорочьи гнезда? Остались только самые упорные, такие, как дед Методий.

Может быть, и самому двинуться по другому пути? Можно… Но ведь кто-то должен думать о Моравке как о месте развития скотоводства?

II

Раньше, когда был председателем, каждый будничный день начинался затемно и кончался затемно: долгий, долгий день; но и его всегда не хватало, и всегда что-то оставалось недоделанным. Поутру день виделся отчетливо, словно в зеркале, хотя нередко нельзя было предугадать, какие дела на него навалятся и каким образом он будет их решать.

Теперь выходил из дому не раньше восьми, а то и полдевятого, а в пять всем известные предвечерние югненские сумерки настигали его уже в полутемной кухне, самом теплом и наиболее обитаемом уголке дома. Как же короток день! А мыслей по всем направлениям хозяйства и жизни так много, и так хочется поделиться ими! Вот ведь как получается: с излишествами труднее свыкаться, чем с недостатками. Недостатки рано или поздно начинаешь воспринимать как нечто неизбежное, как предопределенное судьбой, а с излишеством просто не знаешь, что делать, и оно мало-помалу начинает завладевать твоим сознанием, обрекая ночи на истощающие бессонницы, а дни — на не менее мучительную сонливость.

И в это утро он встал поздно, с ломотой в теле, с тупой болью в голове — следствие долгого лежания. Вышел на балкон подышать свежим воздухом, поразмяться, как в былые времена. Но несколько случайно пришедших на ум упражнений не в состоянии были подбодрить его ослабевшие мускулы, да и неудобно размахивать руками, когда люди давным-давно в поле.

Над вершинами за Струмой появилось легкое, синеватое, прозрачное марево, которое начало полегоньку смещаться, ползти, совсем как туман. Но он знал: это не марево и не туман, а просто видение, обычный весенний обман зрения. Во всей картине мартовского утра таилась скрытая притягательная сила. Захотелось включиться в весеннюю работу природы, и он спустился в сад.

Приусадебный участок был больше декара, как у большинства дворов в Югне, удобный для пахоты и волами, и трактором; он так и вспахивал его всегда, теперь же решил вскопать собственноручно. Знал, что этот тяжелый труд стал анахронизмом: никто в наше время лопатой не копает. Зато отвлечется от мыслей, не будет мучиться бездельем, которое действовало на него угнетающе. Да и к тому же, расставшись с председательской должностью, он стал ощущать в себе неуверенность: ну как идти просить трактор или даже пару волов? И что люди скажут? Копать он любил, и не обязательно торопиться, а то опять без дела останешься.