Времена и люди - [112]

И все же неспокойно на душе… Кто знает, какое решение примет округ по этому самому его предложению? А здесь не всколыхнутся ли мелкособственнические инстинкты крестьян? Дадут ли нужный эффект опытные помидоры Филиппа? Разве предусмотришь все? Ввязался на свою голову! Не было у бабы заботы — купила баба козу. И что все у него не как у людей? Неужели нельзя было промолчать на совещании? Наверняка не он один прозрел, понял, что предложение руководства недальновидно. Но все понявшие это — и председатели, и агрономы — прикинулись ничего не соображающими, потому что только такая мина освобождает их от ответственности или по крайней мере снижает степень ответственности. Может, опять «натравливаю судьбу» против себя? Права Милена, сам нарываюсь. Милена! А почему бы не спросить ее? Она не покривит душой, не назовет черное белым ему в угоду.

Ее голос донесся с заднего двора:

— Ты, дедушка, пожалуй, преувеличиваешь.

— Я?! И вовсе нет.

Старика ему хорошо было видно: он стоял лицом к дому.

— Вот ты ученая, а можешь разъяснить мне, что такое человек? А? — И, не дожидаясь ответа, продолжал поучающим тоном, произнося каждое слово в отдельности, словно перед ним было дите малое: — Человек начинается с веры. Знаешь, что сделало человека человеком? Умение думать. А что он придумал с самого начала? Бога! А зачем? Нужда заставила. Ты думаешь, легко было бога выдумать? Нет, не легко. Но представь себе, Миленка, как страшно было человеку в мире! Нужно было чем-то устрашать, отгонять злые силы, и он создал себе защитника. Нужно было научиться ценить добрые дела, и он поручил богу вознаграждать за них. Нужно было равняться на кого-то, мерить по кому-то свою силу, и человек создал другую силу — божественную, опять же по своему образу и подобию. Нужен был свет души, потому что, Миленка, свет тела человеческого — глаза, а душа, которая внутри, во тьме, тоже не может не изливать себя, и человек открыл ее свет в небе и в том, что за небом. Видишь, какое существо человек: сам придумал нечто эдакое, а потом стал ему поклоняться как воистину сущему, стал желать царствия его и правды его. Ждет, что ему воздастся, хотя знает: то, чего ждет, ниоткуда не явится, потому что оно — в нем самом. Ни одно существо не служит большему числу господ, чем человек. Он же служит и самому себе, и другим, и невидимой силе.

— Мало осталось таких…

— Твоя правда. А жалко. Сама видишь: все меньше доброты в мире. А почему? Потому что веры нет, и потому что нет страха.

— Все-то ты, дедушка, знаешь.

— Где уж там! По молодости все тебе ясно, ни о чем не задумываешься, а к старости начинаешь прозревать — ан, сил-то уж нет. Никогда не бывает так, как хочется. Хотел бы, Миленка, знать, да ничего не знаю, ничегошеньки. О человеке не знаю, — сам себя поправил старик. — Вот землю, воду, небо, все неживое человек познать может, были бы глаза да уши. Травку, деревце, живность разную… Недаром же собака и конь подчиняются уму человеческому. А вот человека познать… Илия, к примеру, сын мне, а будто бы и не я его породил. Таска, сношенька, чужая, а ближе близкого, и все в ней мне ясно: чистое, доброе дитя, сердце людям открытое, а душа — свету. Болеет душой за ближнего. Вот и скажи мне: почему родной — потемки, а в чужом все как на ладони?

Из дома выглянула Таска, позвала ужинать.

— Слышала? — заулыбался старый. — «Иди, папа!» Не знаю, до чего дошло бы у нас с Илией, если б не она. — И, таинственно понизив голос, спросил: — Видела?

— Что?

— Ну… — Он очертил рукой полукруг перед своим животом.

— А… это… уже давно. Мы, женщины, сразу замечаем.

— Ты бы поучила ее, а? Боюсь, не случилось бы чего. Много работы Илия на нее наваливает.

Милена внесла таз с высушенным бельем и выложила его на стол — гладить.

— Заговорил меня дед Драган.

— Слышал. Чушь. Из ума выживает.

— Почему? Есть у него своя логика.

— Какая там логика!

…Уложили мальчика спать, перешли в кухню. Растянувшись на широкой деревянной лавке, непременной принадлежности деревенских домов, он, пока она гладила, рассказывал о совещании, умалчивая о многом, и как бы между прочим спросил, какое из двух предложений разумнее с ее точки зрения.

Она не ответила прямо, стала рассуждать о том, что историю не интересуют зигзаги развития, что она минует их, как скорый поезд — полустанки… Это он уже от нее слышал. Он хотел бы знать ее мнение с сегодняшних позиций, а не с точки зрения истории вообще. Нарочно уходит от прямого ответа? У нее всегда было собственное мнение по всем вопросам, и хотя он не очень-то с ним считался, это не мешало ей раньше высказывать то, что она думала. А сейчас хочет отмолчаться. Почему? Он стал ей безразличен? Или смирилась с его отстраненностью?

— Я не знаю, за которое из двух предложений голосовал ты, а сама затрудняюсь решить… — произнесла она, подумав. — Два-три года назад сказала бы определенно, что ты — за второе. Но с тех пор, как приехала в Югне, многое заставляет думать, что ты мог бы проголосовать и за первое, за частное хозяйство. В тебе появилась какая-то ненасытность. Все, что ты делаешь, ты делаешь не ради личной выгоды, но понимают ли тебя…