Времена - [54]

Прибывших в Астрахань будто в насмешку судьбе поместили в здание кинотеатра «Победа». Условия были ужасными, помощи никакой. Начался повальный мор, корь среди детей. Врачи требовали отдавать детей в больницу. Кто отдавал детей, больше их не видел. Все отданные в больницу поумирали: явная диверсия персонала, ожидавшего немцев как спасителей.

Больной корью Филя лежал на руках у матери и хныкал:

– Мамочка, я падаю.

А мама продала папино пальто и на вырученные деньги покупала детям: ему, кузину и кузине, прибывших позже, молоко. Может быть это и спасло их. А может быть они выжили потому, что родители их в больницу не отдали.

Через пару недель всех эвакуированных отправили в село Пироговка, что в пятистах километрах от Астрахани. Была зима, а имеющуюся когда-то тёплую одежду давно распродали или обменяли. У Фили отморожены ножки. Из еды только рыба и кипяток. Бабушка, мамина мама, умерла в дороге. Он видел, как деловито суетились вокруг неё три дочери. Она лежала на очень высокой постели, и всё было обыденно. Здесь страха он не испытывал, потому что не понимал, что такое смерть. Куда-то отлучился дедушка и исчез навсегда. Теперь у него оставалась только одна бабушка, папина мама. Но следовало двигаться дальше.

Дальше, дальше, дальше… До конечного, предназначенного указанием власти пункта эвакуации, в межгорную долину, в небольшой киргизский городок Узген.

В Киргизстане

В этом чужом городке, точнее даже в ауле, у Фили не было товарищей. Но скучающим он себя не помнил. Что-то он находил, что занимало его, и он был доволен самим собой. Во дворе, где они жили, мальчиков не было. Была лишь Ева, дочка бабушкиной приёмной дочери, и две киргизские девочки, дочери хозяйки двора. Он очень интересовал их как мальчик. Они были старше и непременно хотели его лечить. Но в лечение обязательно входила процедура снятия штанишек. Для того, чтобы этого добиться, они угощали его какими-то пирожками, густо начинёнными неприятной на вкус зеленью. Он, во-первых, голоден не был: мама работала, а бабушка неплохо зарабатывала шитьём. Она была профессиональной, как тогда говорили, модисткой. Во-вторых, он уже понимал, зачем они его угощают и чего добиваются. Однако, несмотря на его сопротивление, они стягивали с него штанишки и делали ватные примочки, что-то обсуждая. Ему очень хотелось плакать, особенно потому, что они всё это обсуждали, но он не плакал и становился немного взрослее.

В детском саду местные дети, которые всё же понимали по-русски, его не интересовали. Они почему-то всегда сидели на горшках, когда он поутру приходил из дому. Нянечки с ними возились, ругались и заталкивали обратно прямую кишку, потому что она у них постоянно выпадала. Это происходило в передней, пройдя которую, можно было попасть во вторую – игровую комнату. Он теперь понимал больных, потому что сам переболел корью. Понимал, что они нездоровые дети, но они как-то не так нездоровы, что они очень плохо нездоровы. А он был здоров и стеснялся, что он такой здоровый.

Однажды мама взяла его на работу. Она сказала ему: «Это моё рабочее место». Рабочим местом оказалась парикмахерская, мама была в ней уборщицей. Время от времени она брала метлу и сметала на полу волосы клиентов. Он сидел тихо, потому что умел долго сидеть тихо, когда интересно. А здесь было интересно. Парикмахерами были суровые киргизы. Они что-то строго выговаривали маме, она кивала головой, а дома объяснила, что эти дяди не хотят, чтобы его приводили в парикмахерскую. Он не понимал, почему они не хотят, но так и не смог найти в своей голове объяснения. Только почувствовал, что, как и в садике, он для них чужой.

Малыш часто чувствовал себя одиноким, потому что маме и бабушке всегда было некогда. А когда он вдруг чувствовал себя одиноким, то шёл через улицу напротив. Это не было опасно, ему не препятствовали, потому что улица была и не улица, а так себе просёлочная немощёная дорога, вдоль которой протекало два арыка. Арык – это по-киргизски ручей. Первый, который был перед их двором – совсем мелкий, почти без воды. Зато второй… О! Второй арык, параллельный первому, прямо напротив их двора, был необыкновенный. На нём стояла мельница. Она была такая величественная и таинственная! Можно было стоять и долго её рассматривать. Это не запрещалось. Ручей был здесь широк и глубок. Вода врывалась внутрь мельницы, крутила лопасти водянного колеса и вырывалась с другой стороны усталая, но довольная. Вот на этот удовлетворённый собою поток он смотрел и думал. Ему тоже хотелось быть таким же удовлетворённым. Наверно, надо бы что-то хорошее сделать. Например, крутить лопасти колеса.

Филя стоял и размышлял, почему он здесь, среди этих людей чужой? Почему он и сам не против быть чужим? Объяснить себе это состояние он не мог, но чувствовал, что в этом «быть чужим» он такой, какой он есть. В этом нет ничего плохо.

Между тем у него, наконец, появился товарищ. Откуда взялся товарищ он не помнил. Скорее всего – из новеньких в детском саду. Война продолжалась, и время от времени появлялись и в этом захолустном городке новые люди.

Как он ладил с товарищем Филя почему-то не запомнил. Но очень хорошо запомнил предмет, который принадлежал товарищу. Собственностью товарища был ксилофон. Этот детский музыкальный инструмент малыша околдовал. Мало того, что он позволял извлекать красивые звуки, эти звуки можно было подбирать. Если бить молоточками по пластинкам, комбинируя удары, получалась мелодия. Он это делал и замирал. Филя мог проделывать это бесконечно, придумывал много мелодий, и никогда это занятие ему не надоедало. Но оно надоедало взрослым. Они отбирали инструмент.