Врата в бессознательное: Набоков плюс - [48]

5. Этапы работы с множественной психологической травмой:

1) личной травмы предательства и коллективной травмы эмигрантов еще нет; вытесненная многовековая родовая травма не тревожит и не осознается. А есть детское чувство без вины виноватого (этап до эмиграции из России);

2) травма эмигрантов еще не ранит, ибо автор эстетизирует (романтизирует) Родину; возможно, это вид психологической защиты. Есть не чувство вины, а ностальгия по счастливой жизни на Родине; в затексте и тексте — образ теплой, «материнской» России, в которой и быть расстрелянным сладко. Т. о. автор: а) уверяет себя, что на Родине как бы и сейчас хорошо; б) идентифицируется с оставшимися, не противопоставляет себя им, а сливается с ними (мысленно возвращаясь на Родину), тем самым снимая возможную травму эмигрантов. Родовая травма не тревожит и не осознается; личной травмы предательства еще нет; чувство без вины виноватого, вероятно, менее остро, чем в детстве (начальный период эмиграции: 1920–1930 гг.);

3) ностальгия (тоска по Родине, уже лишенной романтизма и красоты) становится непереносимой настолько, что автор готов от нее избавиться любой ценой. Соответственно, происходит и бегство от травмы эмигрантов («не желаю ничего знать про вас, оставшихся»); но обостряется чувство без вины виноватого (ибо он покинул Родину вынужденно, а не по собственному почину, а теперь ему приходится страдать). Последнее чувство, резонируя с ордынской травмой, позволяет впервые прорваться — на секунду — в текст стихотворения родовой травме: «годы прошли и столетья». Впервые появляется и личная травма предательства в виде отказа от памяти о Родине. Т. о., здесь уже представлены обе позиции: как репрессированного, без вины виноватого, так и отказавшегося от него, тем самым предавшего его, т. е. вся структура родовой травмы! Которая пока еще не функционирует должным образом: чувство несправедливо наказанного, обиженного есть, а факт предательство его и, соответственно, чувство стыда за это, еще вытеснены (1939 г.);

4) на уровне затекста (т. е. бессознательно) преодолевая прежний ужас, автор готов на пытку памятью: погрузиться в страшное, мучительное переживание, связанное с тем, что происходит / произошло на Родине. Тем самым вместо вытеснения тягостных чувств и образов начинается продуктивная работа со всеми видами травм (1950 г.);

5) задача работать с памятью осознается и принимается. Идет одновременная работа с коллективной травмой эмигрантов и личной травмой предательства: на бессознательном уровне автор а) спрятан от жестокой жизни в замке из слоновой кости (функция панциря, маски толстокожего), испытывая от этого чувство вины и стыда, б) успешно дает отпор внешнему насилию. Происходит важное — склеивание времен (в фабульном слое затекста), что может быть средством (показателем?) начала совмещения личной, коллективной и родовой травм. В глубинных слоях бессознательного происходит проигрывание, проживание уже сюжета родовой травмы, одновременно с этим в поверхностном слое (т. е. в анаграмматическом слое затекста) происходит проговаривание ее. В тексте поставлена (следовательно, может быть осознана) новая задача — интериоризации: память как что-то внешнее, предлежащее, хочет стать внутренним, присвоенным личностью, достоянием. Но это может быть только по отношению к неведомой ранее информации, т. е. родовой памяти (1951 г.);

6) в последнем стихотворении (1974 г.) во весь рост встала проблема личной травмы предательства как защитной реакции, «маски толстокожего» и омертвления души. Она обостряется через напоминание (в фабульном слое затекста, т. е. бессознательно) об отрицательных качествах, которые в детстве мучили в других, но которые теперь (на уровне текста) приписываются — публикой — ему самому. Так свои негативные характеристики, которые ранее были вынесены во внешний мир, отчуждены (персонифицированы в отрицательных персонажах романов), теперь возвращаются самому автору.

Ключи, позволяющие индивидуальному бессознательному автора проникнуть в пространство и время подспудно мучающей родовой травмы:

1) «события прошлого воскрешаются в памяти благодаря сходным событиям настоящего» [2]: узнавание сходных с травмой эмигрантов обстоятельств или примеривание их на себя, т. е. становление на позицию другого человека, децентрация (изгнание — сначала свое, потом родичей, далее репрессии — по отношению к другим, которые уже воспринимаются как часть себя («арлекины» — это собственное творчество) вызывает комплекс чувств: боль разлуки, ностальгия, вина, сострадание и стыд; 2) узнавание себя в эгоистичном и благополучном персонаже затекста и текста, вызывает чувство стыда.

Благодаря этим чувствам (и особенно чувству стыда, поскольку оно вызвано не обстоятельствами, а поступком) времена окончательно сходятся, склеиваются в особой многослойной конфигурации пастиша. Бессознательное оказывается прошито переплетающимися символами — индивидуальными и родовыми, усиливающими друг друга (при этом ведущими, направляющими символами являются черный ромб (родовая метка) и арлекин (индивидуальный символ творчества).