Врата в бессознательное: Набоков плюс - [43]

(!) незнакомцев.)

Автор владеет кодом, только с помощью которого возможно «разгадать шифр совершающегося, как бы на листе с оконцами в детском фокусе, наложив который на хаос разрозненных букв, с внезапной ясностью читаешь в прорезях таинственное в своей простоте сообщение» [161].

В романе «Смотри на арлекинов!» В. В. Набоков на эмоциональном, аффективном — неосознаваемом — уровне освободился от родовой травмы (ибо герой, дублер автора, хотя так и не узнал истинной причины своей странной болезни, но обрел, наконец, счастье) — и приписал это, по привычке, арлекинам, их свободному, праздничному творчеству. Это, в сущности, правильно: освободился-то через писательство. (Проблема неверной интерпретации его творчества читателями, возможно, не исчезла; а сквозит, сияет, тем не менее, свет…)

Больная тема Родины: предыдущие этапы работы с травмой

…Почти все поздние книги Набокова проникнуты мыслями о России и русскими культурными реминисценциями.

В. Шубинский

Подтверждением высказанной выше гипотезы могут быть более ранние стихотворения Набокова, посвященные теме разлуки с Родиной (тревожившей его всю эмигрантскую жизнь).

Можно условно выделить два периода в его эмигрантской поэзии: в раннем периоде ностальгия пафосная, романтическая, в позднем — надрывная, тягостная и оттого желаемая быть вытесненной.

В тексте стихотворения «Герб» (1925, Берлин) автор по-юношески клянется «царственно беречь» свою «тоску, воспоминанья» о покинутой Родине:

Лишь отошла земля родная,

в соленой тьме дохнул норд-ост,

как меч алмазный, обнажая

средь облаков стремнину звезд.

Мою тоску, воспоминанья

клянусь я царственно беречь

с тех пор, как принял герб изгнанья:

на черном поле звездный меч.

24 января 1925, Берлин

Это воспоминание о 1919 годе: правильный побег, по мнению В. Н. Курицына, «мифологический, архетипический — волны за бортом» [74;99].

Анаграмматический слой затекста, однако, содержит много неблагозвучий: «среть», «пизг» и т. п. Стихи еще неумелые, точнее, эпигонские, подражательные, поэтому (?) вялые, «из головы», без долженствующей энергетики. (В какой-то степени к ним приложимы характеристики самого раннего, юношеского, еще вполне любительского периода творчества В. Набокова: «„малокровие“ и старомодность сочетаются в них с отсутствием вкуса и самоуверенностью новичка, полагающего, что он пишет под Блока» [89].)

Фабульный слой затекста показывает сельскую идиллию (воспоминание о петербургских имениях) как отсутствие каких-либо происшествий — милая обыденность, знакомая с детства: вечером пастух с собакой гонят стадо коз и коров домой; хозяйка набирает воды в колодце, затем доит корову; фоном — звуки работающего села: крестьяне что-то строят.

Возможно несоответствие пафосного романтизма стихотворения (по сути, клятва средневекового рыцаря, который торжественно «принял герб изгнанья: на черном поле звездный меч») и вполне бытового и бесконфликтного фабульного слоя затекста и производят впечатление вялости и излишней (ибо не поддержанной сильной энергетикой) выспренности. На бессознательном уровне Родина — это мирное, теплое, привычное. Это защита. Очевидно, что такая Родина, такой багаж детских воспоминаний сами являются поддержкой в трудностях эмигрантской жизни. И, следственно, задача защищать защитницу как-то неорганична, умозрительна.

Отметим, однако, что символ этого стихотворения-клятвы — звездный меч на черном поле — говоря языком фотографов, есть непроявленный негатив вытянутого черного ромба (если соединить между собой выступающие точки меча). На гербе Набоковых серебряных мечей пять (см. изображение): один в намете и четыре — на щите. Рука, держащая меч, образует незамкнутый ромб (квадрат, поставленный набок). В гербе Назимовых (родных по прабабке Анне Александровне) тоже в намете есть рука, держащая меч, но она образует лишь половину ромба. В экслибрисе В. В. Набокова есть полуромб.

Как-то не хочется считать это пустой случайностью.

В любом случае, существование где-то на окраинах сознания фамильного герба как негатива «черной метки» давало дополнительную энергию, побуждало работать с древней травмой.

…Иная, даже противоположная картина — во второй половине жизни: в стихотворении «К России» (1939, Париж) автор в первых же строках, обращаясь к Родине, стонет: «Отвяжись, я тебя умоляю!».

Но почему же «дорогими слепыми глазами / не смотри на меня, пожалей»? Как же его прежняя клятва служить любимой Родине? Объясняет, что от «слепых наплываний» России во сне и воспоминаниях он уже умирает. Мука его настолько непереносима, что он готов «чтоб с тобой и во снах не сходиться, / отказаться от всяческих снов; / обескровить себя, искалечить, / не касаться любимейших книг, / променять на любое наречье / все, что есть у меня, — мой язык».

Сильное высказывание! Искреннее. Больное.

И ответ — почему: «Ибо годы прошли и столетья,/ и за горе, за муку, за стыд, — / поздно, поздно! — никто не ответит, / и душа никому не простит».

То есть тема закрыта. Точнее, хочется ее закрыть — любой ценой.

А почему «столетья»? Не ради ж красного словца.

Накопление столетних, вековых мук и стыда. Ощущение неразрешимости противоречия. Это уже не боль от революция 1917 года — это родовая травма пытается достучаться до сердца. И это непереносимо.