"Врата сокровищницы своей отворяю..." - [41]

Можно сказать: была бы объективная художествен­ная завершенность, а что думал, считал автор, так это не всегда самый точный критерий.

Однако для нас здесь важно понимание, оценка, отношение и авторское, потому что речь пойдет о стиле­вых тенденциях, возможностях прозы М. Горецкого —· как раз о том, к чему сам автор стремился.

Обобщенно «формулу» этого авторского стремления можно подать так: как можно ближе к самим фактам, к реальным событиям, воспоминаниям, к фактической, «документальной» правде и как можно выше в смысле культуры восприятия, изображения, отражения всего этого.

Вся задача, вся сложность в том, чтобы встретились этот «низ» и «верх» не как вода и масло, чтобы не плава­ло одно да по верху другого, а чтобы возник органиче­ский стилевой синтез.

А слиться, переплавиться то и другое может только в личности, в таланте самого художника: другая «ретор­та» не изобретена.

Правда, значение имеет в подобном случае и общее состояние национальной литературы, ее уровень, ее тенденция и возможности.

М. Горецкий писал в годы, когда молодая проза вполне естественно стремилась иметь «свой рассказ», «белорусскую повесть», «белорусский роман». К этому тянулись как к национально-литературному самоут­верждению. Даже тогда, даже там, где еще нечего было особенно синтезировать в повесть, в роман.

Сложность и трудность этого нового дела — рожде­ние белорусской повести — обнаружилось в самой исто­рии создания «Меланхолии».

Сначала (1916—1916 гг.) был замысел романа («Крест»). Затем пишутся отдельные рассказы-главы, зарисовки-главы, которые позднее были стянуты в одно лирическим чувством, настроением, но именно «стя­нуты».

Всеобщее, всей литературы, стремление к своей повести, к национальному роману подтолкнуло М. Го­рецкого и к написанию в 1918—1919 гг. повести «Две души», в которой он, кажется, пошел даже против собственного таланта и опыта: пишет сюжетно­-романтическую историю, отрываясь от того, без чего позже (да и раньше) и шагу не делал — от живой действительности и правды, как в большом, так и в малом.

...«На империалистической войне». Здесь не было, не ощущалось этого всепобеждающего желания дать обязательно повесть, обязательно роман. Материал сам по себе оказался таким самостоятельно значимым, эсте­тически весомым, что автор дал ему возможность и «право» разлиться так, как вынуждала внутренняя «тяжесть» и движение того материала — в докумен­тально-художественные записи. Правда, с таким да­леким расчетом, что вернется еще к записям и сделает из них, в границах «Комаровской хроники», нечто «более литературное».

В «Тихом течении» счастливо сошлись общая тен­денция к белорусской повести, роману и личный поиск и шаги в том же направлении. Такие произведения, особенно гармоничные во всех своих частях и компонен­тах, часто появляются, пишутся с неожиданной лег­костью и как что-то для автора не самое главное, а как бы «между прочим». Потому что обычно пишутся они «после» и «в результате»: уже много человек сказал о белорусской деревне, о войне, кажется, почти все, что мог и хотел. А вот это — какой-то факт, событие, человеческое лицо — еще щемит в памяти, ждет своей очереди...

Можно уже и об этом!

Например, о судьбе Панаски Нажинского, тоже из Богатьковки: совсем мальчонку, из-за ошибки в церков­ных книгах, забрали на войну и убили.

Факт местный, богатьковский, щемяще перекликался со стихотворением Павлюка Багрима, которое М. Горецкий знал, о котором писал впоследствии в «Истории белорусской литературы» [21].

Написал много о деревне, о войне, от многого уже освободился, что раньше, густое, тягучее, вроде бы даже мешало, тормозило, как бы связывало тебя в каждом движении — теперь, после всего, можно двигаться ско­рее, стремительнее, работать «виртуозно»: класть кир­пич к кирпичу, хватая их, будто с воздуха, готовенькие, звонкие, емкие [22].

«Тихое течение» никоим образом не старается быть обязательно повестью (как «Меланхолия»), быть обязательно «сюжетом» (как «Две души»). Не было «задачи» обязательно писать «белорусскую повесть», была только необходимость писать, рассказать «об этом». Получилась повесть — тем лучше! Родилась девочка — тем лучше, а я и хотела родиться девочкой!

Радостно-уверенный стиль его, «Тихого течения» — хотя повествуется, кажется, совсем не о радостном.

Однако за внутренним содержанием, настроением повести, идущим от жизни, мы ощущаем еще и это настроение: радость, легкость движений мастера, кото­рому впервые так «просто» дается это — большое полот­но. Все так легко идет в руки, само, кажется, кладется, как надо, и так плотно, будто слово само притягивается на нужное место!

«Последние годы все меньше собирается народа, тише гудит дуда и тише голосят дудки-посвистели (так здесь называются двойные жалейки); не так сильно и не так старательно поют слепые нищие про того божьего угодника Лазаря и только для вида угрожающ! адским пламенем грешным людям»

«Все лето, лишь только святой праздник, ходили к князю асмоловцы, чтобы добром уговориться о несправедливых обрезах и выпросить послабление на пашню и ургу, заливной луг... «Погодите,— ласково отвечал им князь, любуясь новеньким, привезенным из чужих краев ружьем или залезая с тем чужеземцем в длинные дрожки и тараторя с ним на чужом языке (а выездные кони бьют копытами и не стоят на месте),— погодите...»