Врата Лилит (Проклятие Художника) - [6]

Редкие дома, по большей части абсолютно пустые, были погружены во тьму — луну закрыли тучи, звезд не было видно, дул порывистый неуютный ветер, вдобавок ко всему заморосил дождь — мелкий, холодный, противный… И вот уже скоро под ногами друзей образовалось настоящее болото — асфальтированных дорог в Валуевке так до сих пор никто и не удосужился провести. Редкие столбы с фонарями (далеко не каждый пятый из них горел!), да впереди огни станции, отдаленный лай какой-то собаки, легкий шепот дождя да чавканье грязи под ногами — вот и все, что составляло весьма убогую картину этой местности.

Наконец, Ганин облегченно вздохнул — дошли…: прямо перед путниками стоял пустой, как кладбище, перрон, давно немытое, замызганное окно билетной кассы, отвратительные грязно-желтые стены, заплеванный асфальт у исписанных неприличными словами скамеек… — в общем, типичная картина станции глухих провинциальных пригородных электричек.

— Ну, все, Ганин, аривидерчи… — протянул свою вытянутую, с длинными, как у пианиста, пальцами руку Расторгуев. — Иди, а то ещё уснешь тут да замерзнешь насмерть. Холодрыга тут, как в морге… — и действительно, Расторгуева почему-то затрясло, и кожа его рук покрылась «гусиной кожей».

— Ты все-таки не передумал? А я надеялся… — разочарованно вздохнул Ганин. — Ну, ладно, буду ждать тебя на выставке. Вот, возьми… — Ганин торопливо сунул рекламный проспектик в карман плаща Расторгуева. Но тот уже ничего не отвечал: он сел на беспощадно изрезанную складным ножиком облупленную скамейку, съежившись от холода, и поплотнее укутался, чем-то напоминая тем самым мокрого воробья на веточке, закрыв глаза.

— Эй, не спи, а то замерзнешь! Давай я тебя посажу…

— Да ладно, Ганин, иди уже! — отмахнулся он. — Не сплю я, а просто медленно моргаю. Не хочу я, если честно, брать на себя ответственность за то, что ты попрешься домой после полуночи. Давай, до скорого… — и Расторгуев шутливо снял шляпу и склонил перед Ганиным голову.

— Хорошо… — неуверенно переминаясь с ноги на ногу, ответил Ганин. — Ты только позвони, когда до дома-то доберешься! Ну, или завтра утром хотя бы…

А потом они ещё раз пожали друг другу руки и Ганин отправился той же дорогой домой. В голове у него шумело от выпитого, клонило в сон. Он немного жалел о том, что так разоткровенничался с Расторгуевым — хотя Ганин и считал его своим лучшим другом, но это в основном касалось дружбы на творческой ниве; личная жизнь, в общем-то, не была частой темой их разговоров. Расторгуев был едок, насмешлив, а потому такие темы Ганин и опасался с ним обсуждать. Но было что-то ещё… Что-то, не дававшее покоя…

Ганин почему-то почувствовал, что зря вообще он с ним заговорил о портрете. Дело не только в стеснении. Почему-то он чувствовал, что о НЕМ вообще лучше НИ С КЕМ не говорить… И НИКОГДА… «Эх, жаль, что я вообще его пустил на этот чертов чердак! Все, на будущее, спрячу портрет куда-нибудь в более безопасное место, вот… Чтобы и соблазна не было!».

«Ну, ничего, проспится, небось, и забудет все!» — вдруг посетила его другая мысль. — «Пашка — человек ветреный, он никогда таких вещей не запоминает. Сейчас ему жена, задаст по первое число, так он завтра только об этом и думать будет. Ну и хорошо!». Ганин судорожно пытался себя успокоить, но на душе у него по-прежнему кошки скребли. У него было нехорошее предчувствие…

А Расторгуев, как мог, растянулся на замызганной скамейке, посильнее закутавшись в плащ, надвинул на лоб шляпу и закрыл глаза. Заснуть и проспать электричку, которая прибывает без четверти двенадцать, он не боялся: ещё бы, в такой холодрыге да сырости как заснешь! Если честно, он уже немного жалел о том, что отклонил настойчивое предложение Ганина заночевать у него. В самом деле, ну и толку, что он приедет ночью домой — всё равно пьяный же! Скандала в любом случае не избежать, а у Ганина он бы и проспался, и отдохнул… Да и в самом деле, почему он так неожиданно изменил свое решение? Действительно… Ведь он ехал к Ганину именно с ночевкой…

Расторгуев попытался собрать в кучу разбегающиеся как пугливые барашки на лугу мысли и вспомнить все обстоятельства… Ничего особенного, ни-че-го… Просто… Просто в какой-то момент он почувствовал, что ему как-то жутко, как-то неуютно в этом домишке, захотелось куда-то уйти, хоть куда-то… Раньше Расторгуев встречался с другом то на его съемной квартире в городе, то у себя, то в кафе или на выставках. В Валуевке он был в первый раз…

«И, надеюсь, в последний!» — мрачно подумал он. — «Больше я в эту дыру — ни-ни! Холодно, мокро, да ещё этот портрет идиотский… Спалить бы его, к чертовой матери!»

— … Эй, ты, закурить не найдется? — вдруг услышал Расторгуев чей-то грубоватый и резкий, каркающий, голос, который моментально вывел его из полусонного состояния. Он поднял голову, зажмурившись — яркий свет фонарей больно резанул глаза —, и увидел, что рядом со скамейкой стоят трое весьма на вид не трезвых молодых человека. Ни на то, в чем они были одеты, ни на их лица он не обратил внимания: он видел все в какой-то дымке, веки упрямо норовили закрыться, в голове шумело… Он помнил одно — их глаза ярко блестели при свете фонарей на абсолютно пустой безлюдной станции, прям как блики на очках Ганина, тогда, в доме, лица были также белы, как его лицо, а голос говорившего не предвещал ничего хорошего…