Враг народа. Воспоминания художника - [86]

В Тарусе меня заметили.

Директор городского клуба товарищ Грибов заказал мне пару декоративных панно для украшения стен. Нижний этаж клуба пустовал, и мне отвели большой светлый зал для работы. Здание клуба располагалось рядом с пляжем. Я постоянно рисовал и до одури купался в речке, а потом отсыпался на собачьей подстилке у картин.

Приходили старые и новые друзья. Объявилась и пара учеников, Бугаевский и сын Паустовского. Мы киряли, трепались и плелись на танцы на Песочную (к Марине Цветаевой).

Через месяц из соседнего Велигожа, где окопались на этюды, явились живописцы Попков и Фридман. Опять пили перцовку и хвалили мои картинки. На мои опыты со «свечками» они заметили:

— Продается? — На что я ответил:

— Конечно, здесь все продается!

Витя Попков выбрал «Свечу» в зеленовато-палевом колорите и честно выложил пятьдесят рублей тут же.

Меня всегда удивляли покупки такого рода, когда один коллега покупает произведение другого. Вложить деньги в никому не нужное рисование тогда никому не приходило в голову, а вот тщательно изучить технику и приемы непрошеного конкурента — такое у нас бытовало, и тут я не ошибся. В 1966-м Попков, руководивший «выставкомом», протащил пару моих картин в текстильный отдел выставки и сам их купил, что поразило официальных деятелей, не считавших меня за серьезного художника. Несколько лет спустя, на похоронах Попкова, Карлуша Фридман мне шепнул, что моя зеленая картинка постоянно стояла под мольбертом Попкова как образец для изучения.

Отпрыск российской знати Федя Поленов, давно игравший деревенского мужичка в тельняшке, приходил с Юрием Казаковым. Федя сожалел, что я не хочу у него работать, а потом махнул рукой и добавил:

— А может быть, так тебе лучше!

Снегур и я рисовали книжку рассказов Казакова «Проклятый север».

Я набрасывал общую композицию, а Снегур тушевал и чирикал пером.

Романтик Казаков, верный ученик И. А. Бунина, ничего не соображал в искусстве. Слепой беллетрист, на мои опыты смотрел как баран на новые ворота, только поднимались вопросительные складки на голом лбу.

— Старик, бросай красить, давай выпьем!

Мой помощник Сашка Бугаевский сбегал за портвейном и разлил по стаканам.

Мы сразу опорожнили бутылку и закусили конфетой.

— Слушай, старик, скажи честно, что все это значит твое рисование? Почему я ни хуя не понимаю?

Я сидел в тупике формализма, жечь сердца не умел, но таким знал, что сказать.

— Юрий Палыч, ищу трудности.

Казаков — грузный, лысый, в коротком и узком пиджаке сверх тельняшки походил на босяка из пьесы Горького. Портвейн он выпивал залпом, не отрываясь от стакана, крякал и сосал конфетку. Федя Поленов ему следовал во всем. На мои рисунки к его рассказам смотрел как медведь на зубную щетку.

— Да, старичок, я все вижу не так! — картавил писатель.

Днем, измучившись под солнцем, я спал часа два, пока не спадала жара, а вечером с инженером Микой Голышевым тащился на танцы в «дом отдыха».

Три года назад мачеха Мики, Лидия Григорьевна, купила у меня большую гуашь за 20 рублей. Гуашь поставили под стекло и повесили на видную стенку. Теперь я решил подарить небольшую, «квартирного размера» вещицу и его матери, Елене Михайловне, жившей в том же доме. Я выбрал «зеленое масло» с изображением пары мерцающих свечей. Мать, известная переводчица сочинений Эрнеста Хемингуэя и женщина передовых вкусов, с радостью приняла подарок и пригласила на ужин.

Здесь необходимо сказать кое-что об этой замечательной семье.

Елена Михайловна Голышева родилась в Бессарабии, в еврейском местечке, и с юных лет вошла в революцию. В 1922 году, в обозе известного анархиста батьки Махно, двадцатилетняя революционерка очутилась в Румынии. Из пересыльной тюрьмы ей удалось добраться до Гамбурга и с пароходом эмигрантов пробраться за океан. Более десяти лет Елена жила в Америке, вышла замуж за советского патриота и вернулась в советскую Россию. В 1935 году муж Петр Иванович Голышев, имея техническое образование, получил место инженера авиационного завода, а Елена забавлялась переводами с английского на русский. Жили как все добровольные граждане коммунизма, от получки до получки, от партсобрания до тюрьмы. Рос сын Виктор (Мика), скончался тиран Сталин. Все облегченно вздохнули. В свои пятьдесят лет Елена Михайловна снова влюбилась, как гимназистка, в друга детства Колю Поташинского, сочинявшего пьесы под псевдонимом Оттен. Либеральный муж не только позволил развод, но и свел всех под одну крышу, женившись на ее приятельнице Лидии Григорьевне. В Тарусе построили дом на две половины, в одной жили Оттены, в другой Голышевы. Две террасы и два входа на общий огород.

Если писатель К. Г. Паустовский служил красивой витриной «прогрессивной партии», то настоящим ее мотором были Оттены и Голышевы.

С моим ровесником Микой я давно дружил и считал его самым замечательным, самым порядочным, самым верным человеком на земле.

Для моей кормящей матери Полянской прием в «доме Оттена» означал общественное признание и светскую победу. Она как следует почистила перышки, подмазала губы и ресницы и встала на городские каблуки, чтоб подтянуться повыше.